Галина Аграновская
Из книги: Аграновская Г. Пристрастность: Воспоминания. - М..: ОАО Изд-во 'Радуга', 2003. —. С. 167-178.

От редактора сайта. Текст Галины Аграновской с воспоминаниями о ее встречах с Михаилом Анчаровым с начала 2000-х годов много раз кочевал с сайта на сайт, причем в другом, видимо, черновом варианте, содержащим некоторые фактические ошибки (например, неверное отчество поэта Ильи Сельвинского). В настоящее время из первоначальных источников осталась доступной только копия (той же черновой версии) на bard.ru. Книга Галины Федоровны давно отсуствует в продаже, электронной копии ее разыскать не удалось. Текст представляет интерес для всех поклонников и биографов Михаила Анчарова, потому мы, с разрешения автора, размещаем здесь его выверенную книжную версию.

1953. Старый Новый год в ЦДЛ. За соседним столом семья Сельвинских. Илья Львович с женой и очаровательной дочкой Татой. Привлек мое внимание в этой компании ладно скроенный, широкоплечий брюнет с темными глазами. Обменялись наши столы поздравлениями с Новым годом, а когда пара, Тата и брюнет, пошли танцевать, Илья Львович спросил меня и мужа: 'Как вам мой зять?' Толя сказал: 'Впечатляет'.

Я спросила: 'Можно поздравить?', на что Илья Львович ответил: 'Посмотрим...' — 'Чем занимается ваш зять?' — 'Художник, как и Тата'. Вернулись за стол молодые. Илья Львович познакомил с зятем. 'Анчаров' — крепкое рукопожатие, внимательный взгляд, часто моргающие глаза, что-то вроде тика. Не улыбнулся. Показался мне мрачноватым.

Через несколько лет знакомство произошло заново в Малеевке. Нас кто-то представил друг другу, а я напомнила, что мы уже знакомились, и когда именно, при каких обстоятельствах. На это Анчаров заметил: 'А, вот когда! Так я влюблен был. Когда я влюблен, ничего вокруг не замечаю.' За ужином в столовой, как и когда-то, мы опять оказались за соседними столами. Анчаров пришел к ужину с молоденькой хорошенькой женщиной. Наши сотрапезники сказали нам, что это жена Анчарова, Джоя Афиногенова. Помимо супружества, они еще и соавторы, пишут сценарий к фильму о Ленине — 'Апассионата'. Так мы с мужем узнали Анчарова в новой, помимо того, что он художник, ипостаси — сценариста. Эта его профессия сведет наши семьи очень близко и надолго.

Малеевка располагала к неформальным отношениям — вечеринки, прогулки, переход с 'вы' на 'ты'. И теперь я уже буду в этих заметках называть Анчарова — Мишей. На вечерних посиделках — обязательная гитара в руках моего мужа Толи. Гитара плохая, дешевая, а песни замечательные. Стихи, положенные им на музыку, по выражению Слуцкого, штучные: Пастернак, Цветаева, Кедрин, Ахматова, Заболоцкий... И ни разу в тот месяц в Малеевке я не видела, чтобы Миша взял в руки гитару. А слушатель он был отменный. Сидел напряженно, не опираясь на спинку стула, прикуривая сигарету от сигареты. А его песни и гитара — это все будет позже, потом... И историю его женитьбы на Джое он расскажет потом, когда уже не будет в его жизни Джои, и ее не будет в этой жизни навсегда...

А после Малеевки, зимой, они бывали у нас дома несколько раз. Навестили и мы их в Лаврушинском один раз. Зашли после Третьяковки, куда водили детей, наших сыновей. Быт их был крайне неустроенный. Большая неухоженная квартира. Украшением служили несколько хороших работ маслом и акварелей. Чудесный портрет Джои. Оказалось — Мишины. На наши комплименты, реплика автора: 'Да ладно вам. Видно, что в Третьяковке только в буфете и были'. Угощали нас едой из кулинарии. Вышла к столу сестра Джои, неприветливая, Мише говорила колкости. Попрекала, что забыл купить лекарства бабушке. Миша отмалчивался, Джоя сестру не останавливала. Осталось впечатление, что Миша в доме не вполне свой. Мне было его жалко, о чем я и сказала дома Толе. 'Джоя тоже не излучает счастье' — заметил мой муж.

Отношения наши остановились на приятельских, в дружбу не перешли. Краем уха слышали, что Джоя ушла от Миши к их общему другу, а Миша ушел в запой. Самое ужасное, что он оставался жить в Лаврушинском, в одной квартире с молодоженами — деваться ему было некуда. Снять комнату не на что, деньги, заработанные на 'Апассионате', были прожиты. (Кажется, фильм и премию получил.) Этот кусок жизни Миши из нашей жизни выпал. Мы не знали, как он и где. Кто-то говорил, что он вроде бы уехал с геологами на дальний север.

Звонок мужу со студии Горького. Просят написать сценарий по его очеркам о молодых ученых¹. 'Незаменимые' — под таким названием вышла у Толи книжка, оформленная художником Сидуром. Толя категорически отказался, у него уже был опыт — два неудачных, по его мнению, фильма. Студия настаивала, и он предложил купить право на экранизацию, говоря, что сценарист из него никудышный. На это редактор студии рекомендовала соавтора, хорошего сценариста. 'Нет, и еще раз нет!' — не спросив даже, что за сценарист. Звонки, меж тем, продолжались. У мужа в это время застопорилась острая, с малыми шансами на публикацию статья, и на очередной звонок он, по его собственным словам, 'дал слабину'.

В назначенный день я открыла дверь и увидела Анчарова с дамой. Не успела я подумать, до чего он некстати, без звонка, да еще и не один, как он представил свою спутницу — редактор студии, а он и есть — сценарист.

Позже Миша рассказал, что сам просил работу на студии, приносил наброски своего сценария, и был отвергнут. Случайно услышал, что ведутся переговоры с Аграновским, настоял на своем участии, но поставил условие — не говорить Толе, что именно он претендует на соавторство. На вопрос, зачем темнил, сказал, что после 'Апассионаты' (которая шла по телевидению) мы не позвонили, и он подумал, что не понравилось. 'Решился на инкогнито. Сам расскажу, что пропадаю от безденежья, буду бить на жалость и уговорю хоть договор заключить, чтобы аванс выдать, а там видно будет...'

Редакторша ушла вскоре. Я занялась обедом, думая про себя: как плохо выглядит Миша, худой, сутулый, бледный. Одет неряшливо, сорочка грязная, брюки мятые. Услышала из кабинета гитарный перебор и голос Миши. Вот песня, которую впервые он спел в нашем доме:

Я спросил одного прохожего,
С папиросой 'Казбек' во рту
На вареник лицо похожее
И глазами, как злая р-р-ртуть, —

Я спросил его: — на окраине,
Где-то к городу по пути, —
'Сердце девичье ждет хозяина,
Как дорогу к нему найти?'

Здесь гитара смолкла, и — речитатив:
'Слушай, парень, не приставай к прохожему, а то недолго и за милиционером сбегать'.
И опять под гитару:

И пошел он походкой твердою,
От величья глаза мутны.
Ур-р-родись я с такою мордою,
Я б надел на нее штаны.

Избалованная песнями и романсами на великолепные стихи, которые пел муж, я все же не услышала, какой слабый стих у этой песни. Заворожила мелодия, энергетика голоса, манера петь. Много потом мы слушали Мишу. Мне больше всех нравилась его песня 'Мажет девочка губы в первом ряду' и 'Песенка про органиста, который заполнял паузы в концерте Аллы Соленковой'. Толя любил балладу о шофере — 'МАЗ'. На старой картонной коробке с пленкой, записанной на магнитофоне 'Тошиба', — Толиной рукой надпись — 'Мишка, Булат'. Это у нас дома единственный раз сошлись Булат, Миша и Толя. Два раза, по просьбе Булата, Миша спел: 'Тихо капает вода, кап-кап... Между пальцами года просочились, вот беда, тихо капает вода...'

Галича в Толином исполнении восхитили 'Песней про психа из больницы имени Ганнушкина, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку' ('Балалаечку свою я со шкапа достаю:').

Вряд ли случайно появилась у Галича песня с таким же длинным названием, 'Право на отдых или баллада о том, как я навещал своего старшего брата, находящегося на излечении в психбольнице в Белых столбах'.

'Монологи шоферов' Галича появились позже анчаровского 'МАЗа'. Есть тому и свидетельство — в самиздатовской книге Галича, подаренной Толе с надписью: 'Дорогому любимому Толеньке — учителю от ученика' (Галич считал, что Толя научил его играть на гитаре), стоит дата — 'Москва, 1964-1966 гг'. А Мишины песни мы слышали много раньше.

Не сравниваю этих двоих, однако совпадение не случайное. Их души болели одинаково, а темы их песен диктовала жизнь.

Позвала мужчин обедать. Как ел Миша! Видно было, что не обедал он давно, по его словам: 'Я не обедал сто лет'. Еда была будничная, гороховый суп с ветчинной рулькой, котлеты, пюре, что-то на третье, кофе. Не вспомнила бы, столько лет спустя, это меню, если бы не звучало и сегодня в ушах раскатистое Мишино: 'гор-р-р-оховый, мир-р-ровой супец, мир-р-р-вое пюре...' Ел он быстро и жадно, но аккуратно, не оставив ни пятнышка на скатерти. Это я отметила особенно. Боролась я со своими мужчинами, мужем и сыновьями, и не всегда успешно, за опрятность во время еды. Перед обедом я предложила выпить, в холодильнике было полбутылки водки, оставшейся после недавних посиделок. Миша отказался со словами: 'Нет, я выхожу из штопора'.

Так и подтвердился слух, что у него был запой. Мы ничего не спросили о Джое. На мое замечание, что он неважно выглядит, здоров ли, он мрачно ответил: 'На то есть причина'. Пока я варила кофе, сытый и порозовевший Миша вдруг, без всякого повода, заговорил о Джое: 'Знаете, как я познакомился с Джоей?'. Не стану закавычивать его рассказ, ибо его речь, паузы, интонации особенные, не передать на бумаге. Потому расскажу, как помню.

Будучи в браке с Татой, он жил в семье Сельвинских в Лаврушинском переулке. Вышел днем купить папирос. На его глазах упала с велосипеда девушка. Разбила колени. Он взял ее на руки и отнес в поликлинику Литфонда, в подвале этого же дома в Лаврушинском. Дождался, пока ей окажут помощь, спросил, куда ее отнести — ступить на ноги она не могла. Оказалось, что нести недалеко, жила она в соседнем подъезде. Вот его слова: 'Была она легкая, как ребенок'. Сбегал в аптеку за анальгином... и никогда уже не вернулся к Тате. Рассказ его, гораздо более подробный, был какой-то отстраненный, только частое мигание век выдавало боль. Закончил он так: 'Вот такая сказка...'.

И опять мы не спросили о Джое, о том, где он живет и как. Помолчали, и Миша, попросив книжку 'Незаменимые', по которой предполагалось сделать сценарий, поблагодарил за обед, распрощался и ушел, сказав, что позвонит, когда прочитает.

Ушел он, и я сказала мужу: 'Вот и получил свой бумеранг Миша обратно, бросив в Тату...'. Не дав мне договорить, Толя заметил: 'Не стоит это обсуждать'. Хотя больше всего в укладе жизни мой муж ценил домострой, судить никого не считал возможным и мне не позволял. Вечером он сказал мне, что помочь Мише нужно, даст согласие на студии, может, что-то и получится.

Позвонил Миша уже наутро. Книжку прочитал, кое-что понравилось, название 'Незаменимые' никуда не годится, он придумал новое — 'Нахал'. Вот так и должен называться фильм. Аргумент — в нашей жизни 'незаменимые' никогда не пробьются, только нахалы. Толя очень гордился названием своей книжки, с трудом добился в издательстве, чтобы прошло именно такое, как антитеза сталинскому 'незаменимых у нас нет'. Он сухо попрощался с Мишей и сказал — уже мне, положив трубку — что ничего не получится. Шутя, я предположила, что Анчаров может и не знать о постулате вождя. 'Шутка неудачная' — мрачно заметил Толя.

Не прошло и часа, звонок в дверь, на пороге Миша: 'Значит так, я пришел спорить, а что рождается в споре, надеюсь, тебе известно'. К слову, очень характерное для него начало фразы в разговоре — 'значит, так...' и еще — 'буду говорить сумбурно...'

Во время обсуждения Толя жаловался: 'Я не успеваю за его сумбуром'. Я предложила начать с завтрака, сомневаясь, что соавтор сыт с утра. Что и подтвердилось — приглашение было принято, а завтрак сметен до крошки. В этот день просидели они до позднего вечера, с перерывом на обед. Слышны были, в основном, напористый голос Миши и редкие спокойные реплики Толи.

С того дня засел в нашем доме Анчаров на несколько месяцев, с небольшими перерывами. Рабочий процесс проходил так: Толя за машинкой, Мишин напористый сумбур, от которого машинка то и дело переставала стучать. Начинались дебаты, во время которых Миша вышагивал километры (он вообще редко присаживался), посыпая пеплом пол. Курил он, по безденежью, папиросы 'Прибой', и только получив аванс за сценарий, перешел на 'Беломор'. К вечеру уставали и брались по очереди за гитару. Вот тогда, с осени до весны, мы и услышали весь Мишин песенный репертуар. Его неповторимую манеру петь, его стихи и музыку. Эти составные его песен — стихи, музыкакальное сопровождение и голос — невозможно разложить на три компонента. Мы уже знали, и слышали, и любили Булата. И в его песнях не получалось отдельно услышать стихи и музыку. Позже, у Галича — тот же феномен. Потом он получил определение — авторская песня.

В давней и единственной, по-моему, телепередаче с приглашенным Анчаровым, его спросили: 'Вы пишете сначала музыку или стихи?'. Он ответил: 'Я не пишу музыку и не знаю нот. Просто мурлыкаю, какие-то слова ложатся. Не знаю, я не поэт и не музыкант...' Надо сказать, в той передаче он был нехорош, скован и пел плохо, вернее, не плохо, а что-то потерялось в сравнении с исполнением в домашних стенах. И песни спел 'нейтральные'. Мы его поздравили потом, как-никак — дебют на телевидении. По его словам, он себя не видел (передача, естественно, шла в записи). 'Мурыжили меня пять часов, кому пою — не вижу. Я человек не публичный, выкинул это хреновое телевидение из головы раз навсегда'. Оказалось, много позже, что не навсегда. С телевидением он связался надолго, с длинным телесериалом по его сценарию. По-моему, это был первый советский "мыльный сериал'. Актеры были хороши (Сазонова, Грибов, Невинный), как и песни некоторые. 'Стою на полустаночке' поется и по сю пору. Но скучно все это было до зевоты. Посмотрели мы несколько серий — и бросили. Невольно сравнивая Анчарова и Галича (авторская песня), замечу, что Галич как драматург и сценарист был профессионалом, Анчаров — нет. И пьеса по его повести 'Теория невероятности', на премьеру которой он нас пригласил, — не запомнилась. А повесть обещала появление талантливого прозаика. Вторая — 'Самшитовый лес' — читалась с трудом. Его творческий потенциал исчерпался на песнях и первой повести.

Живопись Миша забросил. Как-то мы были в гостях у художника Николая Андронова. Толя пел свое и несколько песен Миши. Хозяин, человек строгий и скупой на похвалу, пришел в восторг от 'МАЗа'. Спросил, кто автор. Услышав, что Михаил Анчаров, сказал, что они были однокурсниками в Суриковском. 'Он был самый талантливый из нас, я удивлялся, что бросил он на середине, исчез...'

Тут вот что я хотела бы заметить. Многое о Мише мы узнавали не от него. Не в наших правилах было спрашивать, захочет, сам расскажет. Он был человеком контактным, с чувством юмора, замечательным рассказчиком о своей жизни на Благуше. И прекрасным слушателем. За то некороткое время в нашем доме, трижды в день мы садились за стол, завтракать, обедать и ужинать. Болтали, 'трепались' обо всем. Но случайно — и не от него — узнали, что у него жив отец, есть брат, дочь. На премьере пьесы он встречал гостей в вестибюле. Рядом с ним стояла девушка. 'Познакомьтесь — это моя дочь'. Миша очень привязался к нашим сыновьям, был с ними нежен, рисовал им, рассказывал смешные истории, и они любили его. Я как-то подумала — жалко, что у Миши нет детей, он был бы хорошим отцом... Оказалось, он и был отцом. И еще — как-то в разговоре за столом Толя сказал: 'Помнишь, в 'Былом и думах' у Герцена замечено...'. Миша перебил его словами: 'Я не читал Герцена. Зато ты не читал японскую поэзию в подлиннике'. Немая пауза. Пошутил, что ли... Позже узнали, что он закончил институт военных переводчиков. Знал в совершенстве японский и китайский языки. Войну провел в Китае и Маньчжурии. Я сказала, что он был человеком контактным — но и закрытым тоже... Мне думается, Миша был привязан к нам, к нашему семейному укладу, согревался у чужого очага, лишенный своего. Но в душу свою не пускал... Один только раз открылся, рассказав о Джое. И щепетилен был чрезвычайно. На Толино предложение одолжить ему денег (аванс за сценарий они еще не получили), отказался со словами: 'Я еще с Галкой за харчи не рассчитался...'

Как-то попросился принять душ. Я поставила условие — он оставит у нас сорочку, носки и белье, завтра у меня стирка, так что мол, заодно и его обслужу. Поколебавшись, он согласился. Вышел из ванной сияющий, в Толиной рубахе, глаженых брюках (пока мылся, я успела погладить). 'Ну и ну' — сказала я — 'тебе идет быть чистым, хоть сейчас под венец'. Он поцеловал мне руку со словами: 'Везет же твоему охламону'. И часто потом повторял после еды: 'Если бы меня кормили, как этого охламона, я может быть тоже бы стал знаменитым журналистом'.

После обеда я выгоняла соавторов гулять, не меньше часа. Уже похолодало, одет был Миша не для прогулок, отбивался страшно. Открывал окно, закатывал рукав рубахи до плеча, высовывал руку на мороз со словами 'Я погулял'. Доказывал, что у него на свежий воздух кислородная аллергия. Я была тверда — доставала теплую Толину куртку, запасные сапоги и вытакивала их на улицу. В дверях Миша говорил, что возможен летальный исход. Уходя, они уже хором скулили у порога: 'Возможен летальный исход!' Потом перемигивались: 'Ну ничего, покурим часок в подъезде...'

Весной они закончили сценарий, сдали на студию. Миша стал бывать у нас редко, хотя звонил часто. Года через два (63 или 64 год?) позвонил и сказал, что написал повесть, называется 'Теория невероятности', и вроде бы в издательстве заинтересовались. Толя попросил почитать рукопись. Миша отказался: 'Вещь гениальная, а ты будешь черкать свои охламонские замечания на полях. Вот если выйдет, принесу. Читай пока своего любимого Герцена. Кстати, я прочитал не без восторга...' (Замечу — в воспоминаниях непросто цитировать прямую речь того, о ком пишешь. Здесь я использовала запись разговора с Мишей из Толиных записных книжек).

И пришел к нам Михаил Анчаров в новом облике и новом качестве. Вышла 'Теория невероятности', принес с автографом. На нем прекрасный свитер, белоснежная сорочка, заграничные башмаки. Сказал, что внес деньги за кооперативную квартиру. Надо ли говорить, как мы были рады за него. За ужином обмыли и книжку, и новый гардероб, и будущую квартиру. Пожелали — дай Бог, чтобы и дальше все шло не хуже, а если лучше — отказываться не будем.

Что же дальше? Звонил Миша все реже и реже. Как-то попросился в гости: 'Приду не один. Это смотрины. Требуется ваше мнение.' И привел третью свою женщину (после Таты и Джои) — Марину. Очень она нам приглянулась. Молодая, высокая, тоненькая блондинка с правильными чертами лица. Видно было — Мишу обожает. Бывали мы у них в гостях несколько раз в новой квартире, на углу улицы Чехова и Садовой. Это уже был дом, семейный, ухоженный женской рукой. И на стене висел портрет Марины, Мишина работа, красивый и похожий на хозяйку. Невольно вспомнила я тот его давнишний семейный уклад в доме Джои. Ничто не совпадало, кроме портретов, писаных Мишей с этих, таких разных, женщин. И еда была домашняя, с пирогами и соленьями. Я еще тогда обратила внимание, в тот первый визит, на магазин 'Кулинария' на первом этаже их дома, и подумала — опять Мишу из 'Кулинарии' кормят. И ошиблась. На наши похвалы Марине, Миша сказал: 'Она у меня пока на испытании...' Не знаю, были ли они в браке официально и сколько прожили вместе. Но вот в какой дате не ошибусь — 22 июня 1968 года мы в последний раз были у них в гостях. Допоздна не засиделись, так как назавтра надо было встать очень рано и ехать под Дубну, к старшему сыну в лагерь, 23-го Алеше исполнялось 15 лет.

А дальше Анчаров уже как-то вышел из нашей жизни. Слышали, что он женился на актрисе, исполнительнице главной роли в его сериале. Потом развелся. Когда не стало моего мужа, Миша позвонил мне. И не в первые дни. Ни слова соболезнования, спросил только: 'Как ты? Не нужно ли что-нибудь? Помни, я всегда здесь...' Уточнил почтовый адрес. Сказал, что хочет прислать мне 'Самшитовый лес'. (И прислал. Книга подписана — 1985, 20-го, 12'. Через четыре года его не станет.)

Спросила и я его в том разговоре: 'А ты как?' 'Не знаю. — Переженился, родил сына, не уверен, успею ли его вырастить...' — 'Типун тебе на язык, живи долго'. Так я слышала его голос в последний раз. Не так давно по радио 'Эхо Москвы' была передача об Анчарове. Когда раздались первые аккорды его гитары и его неповторимый голос, защемило сердце. Нашу старую пленку я не слушала ни разу. Это было из другой жизни. Осталась эта пленка, его книжки и Толин рисунок чернилами — Миша с гитарой. И память о нем...

¹ Этот сценарий в фильм не воплотился. Второе соавторство с Анчаровым (по повести Ан. Аграновского) стало более удачным. На киностудии 'Белорусьфильм' Игорь Добровольский снял фильм 'Иду искать'.(назад к тексту)