Татьяна Тайганова

КОММУНИЗМ ГАЛИНЫ ЩЕКИНОЙ
Вологда, 23 мая 2000 г.

В сокращении. Впервые опубликовано на сайте Вечерний Гондольер

... Наверное - на всякий случай учитывая радикализм сетевого читателя - имеет смысл уточнить, что под 'коммунизмом' Галина имела в виду, естественно, не идеологию компартии, а литературный рай на земле. Будучи бессменной повивальной бабкой всего вологодского 'андеграунда' в течение уже двух десятков лет, она тщетно пыталась построить этот рай слепо и в одиночку, в меру собственного понимания того, каким он должен быть, и не принимая ничьей конструктивной помощи. Щекина работала вечным двигателем, обогревая космический холод литературной Вологды, и угрохала на поддержку чужого творчества бездну сил и практически жизнь.

    ТТ: Ты накануне вспоминала, как девчонкой ездила к Анчарову. Давай от Анчарова к поиску коммунизма.

    ГЩ: Это пожалуйста. Сейчас я тебе быстро расскажу. [...] Ну, собственно говоря, сейчас я вот подхожу к разбитому корыту. Я угрохала жизнь в то, чтобы в литературе стал коммунизм и всеобщее творчество. А он не стал. Эту тему больно задевать. Потому что ничего не сбылось!

    ТТ: А что должно было сбыться?

    ГЩ: Как - чего сбыться? Должен сбыться был - порыв. Я думала, что надо сделать что-то такое, чтобы у людей сразу начался порыв. Но как это сделать - я не знала. Меня не устраивало того, что после войны люди очень долго не могут нажраться. Я говорю: 'Чего они не могут нажраться?' - я спрашиваю у него.

    ТТ: Кого - его?

    ГЩ: Анчарова.

    Он говорит, так война такая была - они всю жизнь не могли нажраться.

    - Ты хочешь, чтобы они за какое-то десятилетие за все предыдущие века отъелись? Это же, - говорит, - генная вещь-то. Люди всю жизнь: Не потому, что они сала мало едят, а потому что у них жажда огромная, и не могут различить жажду материальную и духовную. Они в себя толкают, трамбуют, как бешеные, но не могут понять, что же им все-таки надо. Они понимают, что все-таки что-то надо. А что - неизвестно.

    - Так и что же делать? - Анчарова спрашиваю. - Так и смотреть, как они ковры покупают?

    - Ну нет, - говорит, - художник может, конечно, всколыхнуть и приблизить то, что ему жаждется. Только ему надо самому такую же жизнь тяжелую прожить. А как ты хочешь? Ты сейчас пойдешь бродить по Руси, наденешь плат узорный до бровей! Херня! К тебе вера какая будет? Ты сама должна жить такой же жизнью, как все, и через все пройти.

    Я была в ужасе. Ору:

    - Мне надо, чтоб немедленно наступило то, что написано там, в 'Сода-Солнце'.

    Он говорит:

    - Тебе надо лично? Это у тебя шкурный интерес?

    - Да, у меня шкурный интерес.

    - Зачем?

    - А потому что! Мне нравится вот такая модель жизни, чтоб я могла вот выдумывать, кидать идеи пачками, не заботясь об их осуществлении. Пусть - другие!.. А я - вот чтоб выдумывать!

    Он говорит:

    - Так это ж хорошая вещь-то.

    ТТ:А по жизни тебе пришлось делать все прямо наоборот. И тебе это не слишком понравилось.

    ГЩ: Да! Я-то думала, что надо сделать какой-то субботник, и всё, начнется у людей порыв. Они начнут думать, что ковры это скучно. Я думала: где ж этот толчок? Я посмотрела тогда фильм 'День за днем' по Анчарову, и у меня было такое понятие - вот! Вот они, первые вестники! У них коммунизм в пределах одной квартиры. Пусть - немного, но это настоящий коммунизм. Родство? - Родство! Не кровное? - Не кровное! Чужие? - Чужие! Друг друга любят? - Любят! Друг друга жалеют? - Жалеют! В лепешку друг для друга разбиваются? - Разбиваются. Есть у них шкурный интерес? - Нет у них шкурного интереса. Любовь есть - есть, понимание есть - есть, и каждый, - каждый, между прочим! - работает где-то. А когда они приходят сюда, то готовы друг друга осчастливить не знаю как. Готовы вообще тут: Что происходит-то? Что за чудо произошло в квартире-то? Да просто коммунизм произошел. Вот у них этот субботник сделали: Уже отбатрачили.

    Я всегда вот думала, что надо вот этот субботник отработать, и потом счастье начнется. Я вот думала, что они его отработали, и у них счастье началось. Мы упустили тот момент, когда им было плохо, мы начали сразу с того, как хорошо.

    ТТ:Давай не про них. Давай про тебя, про Анчарова,  про коммунизм. Давай не будем отвлекаться.

    ГЩ: У меня была операция. Мне сделали аппендицит внезапно, у меня все болело. Я была в безумии, я все время блевала. И вот после этого аппендицита я бродила по дому:

    ТТ: По какому дому?

    ГЩ: По своему, куда я из больницы-то пришла. В Эртиле это было. Эртиль - это такой незначительный райцентр под Воронежем. С одной стороны, у меня всегда была палка-погонялка - ты отличница, ты должна быстро всё учить, а тут я поняла, что, во-первых, - каникулы, а во-вторых, в общем-то:

    ТТ: Ты была отличницей?!

    ГЩ: Я была отличницей! Железной!!

    ТТ: Всегда?!

    ГЩ: Всегда! У меня всегда были одни пятерки. Ну, у меня были там экстраординарные случаи, по Наташе Ростовой пару мне поставили, еще там... Но у меня всегда сочинения были на районных выставках, премии получали, так что я всегда в общем-то училась на пятерки: мать - училка, отец - директор, надо было не позориться. Я твердо знала, что надо мной всегда висит. А тут - не висит! Ладно. Я пошла, еле передвигая ноги, зашла в книжный магазин, и купила там 'Сода-Солнце'.

    У меня была пустота кругом. У меня вырезали аппендицит - у меня везде все вырезали. Я твердо поняла, что мне хорошо и спокойно. Я начала читать 'Сода-Солнце' и поняла, что это то, о чем я мечтала всю свою жизнь. Мне было шестнадцать лет, у меня была война со всеми, со всеми собачилась, а тут такое счастье: Я сразу же поняла, что это - моя жизнь, и моя судьба - так жить, как там написано. Я не обратила внимание, что там написано 'фантастика'. Я не обратила на это внимания. Зачем?! Какая фантастика - по-человечески-то всё правда. А уж там сколько лет этой Аэлите, которая валялась в песке, пока ее откопали - двенадцать тысяч, - меня это мало волновало, мне главное, что с людьми-то все было нормально, они-то были нешизанутые: Все это было так достоверно, что - всё, я заболела насмерть. И всё, как у меня жизнь дальше пошла? У меня жизнь дальше пошла так, что целыми днями сидела, на пианино тренькала. Кроме того, я начала там что-то такое рисовать. У меня сразу - я на первый курс-то потом поехала - и на гитаре училась играть, и в институт искусств поступала. Там, у Анчарова, было сказано, что надо уметь вообще всё. Всё - на всякий случай, а вдруг в этом заключен твой талант. Он меня настрополил, и у меня программа жизни получилась такая, что мне стало жить интересно. Я хотела жить так, но это же так просто, надо всем рассказать: И начнется этот самый коммунизм. Просто никто не знает! Надо всем рассказать. Я ко всем приставала с Анчаровым, все меня обсмеивали, и все говорили: 'Ну-у, во-още: Ну, упэртая: Да такая тяжелая еще!..' В общем, представь: такая очкарик, отвергнутая всеми, пристает с какой-то сумасшедшей идеей о том, что счастье, вот оно, близко и рядом, - вы только посмотрите!

    ТТ: А как ты приставала?

    ГЩ: А я приставала читать Анчарова. Были и другие эксцессы. Я помню, как класс выгнали на участок страшно много копать; курили и никто не копал. Я им говорю, что если бы был вот щас коммунизм, то вы бы все спокойно копали и никто бы не кидался землей, и никто бы не курил, вы были бы счастливы, вы бы лопаты схватали: Как начали все смеяться! Как они начали! Они уссались, сели на землю, стали держаться за живот, при этом тридцать человек хохотало, а я одна копала. И так продолжалось: Вот:

    ТТ: Всю твою жизнь.

    ГЩ: Ну, не то что: Но ведь я твердо помнила: если коммунизм, то, значит, от каждого по способностям. А я могу копать, пока не упаду. У меня - коммунизм, так чё, - я и буду копать. И я копала до вырытья глаз, - все лежали.

    ТТ: Значит так: у тебя получился коммунизм в отдельно взятой личности?

    ГЩ: Да. Да!

    ТТ: Давай дальше в коммунизм. Как ты поехала к Анчарову?

    ГЩ: А поехала я так. У меня мать с отцом-то поступили меня в университет, потому что я-то хотела на журфак, но они меня не пустили:

    - Ты не поедешь на журфак, потому что ездить на газике, который застревает в грязи, курить папиросу и сидеть до двенадцати ночи в редакции ты не будешь, потому что это не женская работа. Мы тебя не пустим. Ты будешь сидеть в чистых туфлях около теплой батареи с фикусом и будешь ты с арифмометром - ты будешь экономистом.

    Вот у них такой идеал был. Я говорю:

    - Ну, мне такое не подходит, я хочу влиять на судьбу страны.

    А они мне:

    - Так и будешь влиять - сейчас экономика на первом плане!

    Они меня уговорили, сдали репетитору, репетитора звали Этингон. Я помню, что репетитор был еврей, очень красивый, и его звали Этингон. Он меня учил два месяца математике и хватался за голову в холодном поту. Ведь я ж в деревенской школе училась! Откуда же мне математику-то, я и не волокла: Родители заплатили ему много денег - он со мной занимался, и еще с одной девкой, Настей Поповой. Я сдала на четыре математику. Остальные все - на пять. И поступила в этот университет. Но чем дальше я училась, тем больше я понимала, что все это - глубокое не то. Я им, родителям, и говорю:

    - Вы понимаете, что у меня сочинения лучше всех в школе? Мне будет пара пустяков учиться на этом журфаке - я люблю писать!

    Они говорят:

    - Там надо много публикаций. А если ты пойдешь дымить папиросой уже прямо с десятого класса - мы от тебя откажемся.

    Для них дымление папирос и журфак был знак равенства. И так как они меня не пустили, я всё равно пришла к тому же, но - на пятнадцать лет позже. Чем больше я там училась, тем больше я понимала, что это - не то, мне скучно, скучно, скучно: И я не буду влиять на судьбы страны, потому что все какая-то херня и чё? Чё скажет директор, то я и запланирую, ну чё? Экономист широкого профиля? Мне было скучно, я не понимала теорию вероятности. У меня были моменты, когда я даже стипендию не получала - я родителям боялась признаться, вот и сидела голодом, почему и испортила желудок. На третьем курсе я поняла, что надо университет бросать, потому что жизнь проходит, коммунизма нету, а я ничего для коммунизма не делаю. Хотя я и училась, конечно, в институте искусств, но: Я занималась питьем водки: Я даже попыталась научиться курить, как это знаменитые журналисты делают, и я полезла на унитаз - у нас все на унитазе стояли, - чтобы походить на журналистку. Потому что журналисты были в том же университетском здании, но для меня это были люди более вообще! Ну, и меня сразу же вырвало, также у меня стал очень нехороший пульс, я сильно блевала, и, кроме того, я поняла, значит, что не могу быть журналистом по этой причине. Раз я блюю и пульс сто тридцать, - мне в таком состоянии никак не стать журналистом, а журналисты все много курят, и это меня повергло в отчаяние. Журналистом я не могу быть, а экономистом - скучно, надо ехать к Анчарову и говорить с ним начистоту, - как делать коммунизм.

    Я сказала матери с отцом, что дайте мне денег на билет, я поеду к Анчарову, а они мне - накося, выкуси.

    - Чего ты не видела у этого старого пьяницы?

    - Он мне духовный отец.

    Они мне:

    - А мордой об стенку не хочешь влипнуть? Сектант какой-нибудь.

    - Он не сектант, он очень светлый человек.

    Они мне говорят:

    - Надо спрашивать у матери с отцом, а не огинаться по Москвам.

    :Не огинаться по Москвам - так мне сказано было.

    Ну, я обиделась, конечно, заняла денег на стороне, - была в университете тетя Дуся, вахтерша, она дала денег, я поехала с Людкой Андреевой, которая жила в этой общаге. Станочница она, но ушла работать в детский сад. Мы с ней поехали. Она была полуграмотная. Говорила:

    - Если ты так будешь убиваться из-за писателей, - мама родная! Я не знаю, - ты чё, совсем дрёкнулась? Ты, видимо, больная, - надо чтоб прошло, поехали. Я буду тебя охранять от машин.

    И мы с ней поехали, и очень долго искали дом, потому что был сильный мороз - двадцать восемь градусов. А дом-то был там на Чехова, где кукольный театр недалеко. А мы вокруг дома ходили два часа, не могли зайти, потому что то касса, то какая-то организация, - нет подъезда! Отсутствует подъезд. Мы уж совсем отчаялись, замерзли, вот всегда в таких моментах оказываются бабки. Я говорю:

    - Люда, давай спрашивать у бабок, потому что бабки добрые.

    Говорим:

    - Бабуля! Вот нам надо вот тут дом!

    - Почто вам в ентот дом-то надо?

    - Договорились с мужиком, который там живет, но войти не можем, - про подъезд-то он нам ничего не сказал.

    Она говорит:

    - Ну, это вы врете. Кто туда ходит, тот знает.

    - Мы приезжие! Откуда мы можем знать?

    - Вот если вы врете, так вас Бог накажет, а я вас провожу.

    И зашли мы в огромаднейшее отделение союзпечати, с обычным операционным залом, и в углу там маленькая незаметная дверь - это вход был в подъезд.

    ТТ: Это ж шиза полная!

    ГЩ: Не шиза, это специально, потому что тут артисты живут, если так, как везде, было бы, так отмахали бы всех уж.

    В этом доме и жил Анчаров, потому что, значит, вот. Так вот. И мы, конечно, полезли на четырнадцатый этаж, потому что он жил на четырнадцатом этаже. И, конечно, было очень страшно. У меня заболел живот сильно, - у меня всегда в ответственные моменты жизни очень болит живот. И я так задумалась, что, вот если я начну усираться прямо здесь, как это - у меня потечет по ногам или нет? Как вот? Что вот делать? Куда бежать? Никаких возвышенных мыслей не было, у меня был такой ужас!

    Вот, мы когда поднялись, стали звонить в эту дверь-то, - выбежал такой человек, громкий. Он сильно кричит. Кричит:

    - Мать вашу!: За ногу! То-сё!!

    Я вижу, что это Анчаров, потому как я его знала по фотографиям. Но почему-то он очень красный, он очень орет, я вообще понять ничего не могу. И странно - пробежал мимо. Я говорю в спину:

    - Э-эй! Стойте, стойте!

    Я так-то понимаю, что задумалась, потому что живот больно, но ведь его надо остановить, потому что он ведь сейчас уйдет. А он - вроде как посторонний кто-то позвал:

    - Чего?! Чего надо?

    Я говорю:

    - Поговорить:

    - Чего - поговорить! Вот, ходят, блин, опять твою мать, опять пришли! Вчера ходят, сегодня ходят! Когда мы будет уже работать?! Опять - поговорить? Зачем - поговорить? Говори, зачем пришла!

    Я говорю:

    - Я приехала из города Воронежа, просить аудиенции.

    :Не знаю, почему я такое слово сказала. Наверно, потому, что я всё время читала Дюма, а там все время аудиенция была.

    Он:

    - Че-е-го?!!

    А эта баба-то, которая рядом с ним стояла, говорит:

    - Миша: Не кричи. Люди не в себе. Спроси, чего надо. Не кричи - видишь, не могут ответить.

    Я не знаю, я ничего не сказала, - он беспрерывно орал. Я сказала какую-то 'аудиенцию', дальше молчу - не знаю, чего говорить.

    Он говорит:

    - Ну, ладно. Ты привезла мне рукописи. У тебя сценарии или песни? Мне про тебя звонили, да?

    Я говорю:

    - У меня ничего нету, у меня никаких рукописей: И сценариев нету:

    - Дак чего же ты пришла-то?!

    - Поговорить:

    - Вот блин!..

    А та тетка, которая рядом, - я вдруг вижу, что это тетка, которая в 'День и ночь' играла, что это не тетка как бы вообще, а героиня как бы этого спектакля, которую звали Женя, а как в жизни-то ее зовут - я же не знаю, вижу - Женя стоит.

    Эта Женя берет, отдирает от коробки с чем-то лоскуток, и пишет на нем телефон, и говорит:

    - На, девочка, телефон, позвони ему завтра - он сейчас пошел на телевидение, Или ты завтра уедешь?

    - Нет, буду сидеть, пока не поговорю: Пока не поговорю, не уеду.

    Она:

    - Видишь, Миша, человек из другого города. Вот ты что вот?..

    Он:

    - Да ладно учить-то меня! Вот ты тут с ними разбирайся, а я пошел.

    И мне:

    - Завтра позвонишь.

    Я:

    - Когда позвонить-то?

    - Ну, позвонишь где-нибудь после обеда.

    И пошагал к лифту. У него такой свитер крупной вязки, и распахнутая дубленка. Шапки-то нету, а там мороз, мы ж оттуда только и все закоченели. Я говорю:

    - Шапку оденьте:

    Он опять:

    - Что-о?!:

    ТТ: Не отвлекайся, давай про коммунизм.

    ГЩ: Вышли на мороз мы. Ничего не вижу. Я в полном отчаянии полезла под машину. Людка говорит:

    - Куда полезла?

    - Мой бог не хочет со мной разговаривать. Тогда зачем мне?.. Я не буду больше никому звонить.

    Ну, там, в общаге, куда меня Людка привела, долго со мной отваживались, делали мне теплое вино, а Людка говорит:

    - Надо сделать ей ванночку, - она немножко не в себе.

    Мне таз поставили, дали какого-то вина с сахаром. Ну я ничего, поочухалась немножко, а на другой день сразу начала звонить.

    Это было одиннадцатого февраля - день рождения отца, я дала телеграмму и поехала к Анчарову. На этот раз он был до изумления ласковый, даже тапочки дал.

    И говорит:

    - Ты прости меня, пожалуйста, что я вчера очень сильно орал, так мне неудобно, вот и перед Ниной не удобно, она мне всегда говорит - я не могу себя держать в руках. Вчера пришел мужик и тоже прикинулся своим: Оказывается, это была такая же падла, которая загнобила Довженко. Падлы они все, приходят и начинают:

    Я спрашиваю:

    - А что он говорил-то?

    - А вот! По-хорошему говорил, а потом оказалось, что наоборот.

    Он мне так объяснил, что к нему сильное отчаяние пришло.

    А я же смотрю, и вижу, что кругом эта Нина, которая в фильме Женя, везде, на всех картинах, кругом нарисована. И эта стоящая в двери Нина, отрывающая клок от коробки и пишущая в него телефон, и стоящая рядом в полный рост Нина на картине никогда, конечно, не забудется. Я уж тут поняла, что это тут коммунизм. Я понимала, что то, что он сочинил, то, что вымечтал - это как бы вот эта картина. Но картину он ведь взял-то с нее, с живой Нины? Так что коммунизм не полностью как бы выдуман, а из жизни взят, просто вот тут, где Нина в полушалке на картине стоит - празднично; а тут она - просто будняя такая, но это ничего, это одно и то же. И больше меня не пугало ни то, что он орет, ни то, что у него, быть может, пустой угол бутылок и небритая харя: Как мои родители говорят - 'Все твои писатели, они алкаши запойные, что там с них взять. Журналисты все курят, а эти все пьют' - вот четко сказано мне.

    Анчаров спрашивает:

    - Ты почему такая потерянная? Ты пишешь что-нибудь?

    Я говорю:

    - Я мечтаю стать писателем, но у меня никак не получается.

    - Думаешь, что для этого надо?

    - Думаю, надо бросить институт и пойти по Руси.

    Он как начал ржать!

    - Тебе - бродить по Руси?! зачем?!  Ты сдохнешь!

    - Я не сдохну, пойму жизнь.

    - А сейчас-то чего тебе? Чего замуж не выходишь?

    - Меня никто не берет.

    - А почему не берет? Ты така хорошая девка!

    - Косая.

    - Да разве из-за этого не берут!

     Отсмеялся, и говорит:

    - А если серьезно?

    - Ну, если серьезно, так мне надо, чтобы был коммунизм.

    - Как, сейчас?!

    - Сейчас.

    - А тебе кто мешает-то? Тебе никто не мешает.

    - Я хочу, чтобы был у всех коммунизм, во всей стране, во всем мире.

    - Ты ж не можешь одновременно быть везде. Вот где ты - там и будет коммунизм. И не надо тебе по Руси бродить. Ты зачем институт будешь бросать? Ведь ты денег заняла, поехала, ведь у тебя мать с отцом будут плакать. Ведь они тебя еле устроили в институт.

    - А откуда вы узнали, что они трудно устраивали в институт?

    - Так видно по тебе! Что тебя трудно устроить куда-то. Но ведь они ж тебя устроили, а ты сейчас бросишь, на каком ты курсе? Ну вот, блин, половину отучилась, теперь бросишь. Зачем? Не надо! Ты понимаешь, что вот если ты хочешь, - ты начнешь писать внезапно. Ты вот, если хочешь, понимаешь? Как вот люди рожают? Вот поперло, они ничего не могут сделать. Попрет у тебя, а насильно ничего не получится. Зачем тебе мучится заранее - сейчас вот ты мешок наденешь на себя, цепи наденешь, и пойдешь бродить. Успеешь еще. Зачем это, не надо. Ты будешь большим писателем, вот у нас был писатель был барин большой - граф,  были писатели - врачи все больше: А ты кто у нас по образованию? Вот, писатель-экономист, - очень даже нормально. Почему нет?

    Он меня вот так вот уговаривает, я говорю:

    - Вы же что со мной разговариваете, как с больной? Я ведь серьезно спрашиваю - когда будет коммунизм.

    Он говорит:

    - Да когда хочешь, тогда и будет. Ну, чего ты расстраиваешься? Зачем ты так волнуешься? Ведь если в тебя эта бацилла попала, зараза, она уже из тебя не выпадет просто так. Там, где ты будешь - там и будет коммунизм. И писать ты начнешь внезапно. И ко мне привезешь свои первые рассказы, ладно? Ты не плачь, ты выходи замуж, живи спокойно, качай детей. А когда попрет, ты меня вспомнишь, что я тебе говорил, только ты не расстраивайся:

    Он мне так говорил, он мне за руки брал, он мне все показывал:

    Я не могу - я так была счастлива!.. Спрашиваю:

    - А что же вы так со мной разговариваете, ведь я хуже вас? Вы известный писатель, вы:

    - 'Дак а какая разница-то? Ведь никакой разницы нет. Мы оба живы, меня не убили на войне, тебя не убили на поезде, ты приехала, тут сидишь, Нинку вон тоже никто не убил - она белье гладит, видишь? Вон Нинка белье гладит, видишь, как все хорошо? Так вот это и есть коммунизм:

    Видишь, какое было счастье:Так было весело. И я поехала.

    ТТ: :Строить коммунизм:

    ГЩ: Мне больше ничего не надо было - в меня верят. А раз в меня верят, значит я его не буду обманывать.

    Он говорит:

    - Ты ведь не обманешь меня? Ты не будешь бросать институт? Ты живи хорошо. А потом все само у тебя получится - насильно только ничего не делай. Помни, что ты любишь, - это для тебя самое главное. Ты будешь помнить?

    Я говорю:

    - Я всегда буду вас помнить, и о том, что я люблю.

    - Ты мне хоть бы сказала, про что ты там читала? - Это он в конце спросил.

    Я говорю:

    - Мне больше всего нравится вот этот Алеша.

    - А почему Гошка не нравится?

    - Он какой-то: алкоголик. Он так вот всех бросает, ведь невозможно, невыносимо жить, если тебя бросают. А вот Алеша - он какой-то более прилипчивый, он полюбил эту девку, у которой ижицей рот, и все, это ж навсегда.

    Он:

    - Да ты чего, ты любишь, чтоб было все навсегда?!

    Я как заору:

    - Да, я люблю навсегда!!

    Даже баба выглянула из белья.

    - Ну дак вот и хорошо. И очень хорошо, что так настроена. Значит, у тебя будет что-то большое и сильное. Если у тебя такой характер: Ты чего, хохлушка?

    - Хохлушка.

    - Ты гэкаешь.

    Я гэкала сильно от матери, от бабки.

    - Ну, про что ты сейчас будешь писать? Про любовь? Видишь, жизнь-то лучше любви.

    - Почему?!!

    - Видишь - возмущаешься. Значит, одну любовь только видишь и ждешь. А ведь человека ведет только то, чего он ждет.

    Вот он мне все это говорил, все очень простое такое.

    - Зачем, зачем тебе все человечество переканывать? Ну, ходит у тебя мужик на третьем этаже ковер покупать - пусть он ужрется, да пусть он покупает ковры, ему легче жить так. А тебе не нужны ковры? Тебе что нужно? Другое? Вот у тебя и будет другое. Нельзя, это самое страшное, когда всех под одну гребенку - с такими людьми коммунизма не будет. Ты мне скажи, твоя подружка, которая привела тебя, она что, читала мои книжки?

    - Нет, она неграмотная.

    - Как - неграмотная?

    - Ну она читает по складам 'Советский экран', но дело в том, что она кончила десять классов, потом пошла на станок, а все ее братья сидят в тюрьмах, она от ножа умеет уворачиваться, а читать нет.

    - Ты почему не научишь ее читать-то?

    - Да как-то вот: Она смущается.

    - Вот видишь. Ты вот хочешь ее переделать, а ты вот ее просто ничего не заставляй. Сейчас все умные у нас, все накручивать умеют. Ты заботься о ней, как можешь. Она ведь о тебе заботится.

    - Она мне вчера дала горячий таз и вина налила с сахаром.

    - Вот видишь. Она вот сейчас почему не пошла с тобой?' - 'Потому что она книжки не читала, она боялась, что вы будете спрашивать.

    - Вот какие бабы дуры: Я не знаю: Уж приехали вместе - и шли бы: Чего тут?

    - Боится она.

    - А ты-то?

    - Как же! Я тоже боюсь. Живот так заболел, аж до поноса, вчера чуть вообще:

    - Да-а? Ты так боялась, а тут так орал. О-о:

    Невозможно передать, праздник начался, как будто мы вообще тут вина напились, у меня вот все поплыло перед глазами. Я поняла, что не ошиблась, что самое главное - нету вранья между тем, что написано и тем, что увидела-услышала, нет никакого вранья, нет расстояния. Все это одно и то же и чистая правда. Человек меня не обманул в самом главном смысле, и я получила то, что я ждала, - все. Я поняла, что писать - это свято. И то, что писать и жить - это одно и то же. Больше меня потом ничего не смущало - я поехала строить коммунизм. Меня мужик зарядил на веки вечные.

    ТТ: Тебе сколько лет было?

    ГЩ: Ну вот, я восемнадцати поступила, плюс три - так двадцать один...