|
|
Валентин Анатольевич Лившиц |
Написать эти воспоминания побудило меня прочтение двух статей: Галины Аграновской (жены известного журналиста) и Василия Кожевникова, называющейся 'Михаил Леонидович Анчаров, как мой любимый автор или не очень предвзятое мнение с прологом и эпилогом'. Дело в том, что обе эти статьи, при всём том, что надо быть очень благодарными их авторам за большую любовь к Михаилу Леонидовичу Анчарову, грешат несколько неправильным представлением, что такое был Миша Анчаров (называю его так, как называл всю его жизнь, от первого моего знакомства с ним и до прощания во дворе крематория на 3-ей Донской улице в Москве), как явление в бардовской песне. Ещё более неправильное представление создается у читателя этих статей о том, какова была его жизнь в тот период, о котором идет речь в этих статьях. Начну издалека. В 1956 году мои родители по обмену въехали в квартиру по адресу: Лаврушинский переулок, дом 17, квартира 35 (москвичи знают этот дом под названием 'Дом писателей'). Он расположен напротив Третьяковской галереи, рядом со средней художественной школой им. Сурикова). На лестничной площадке была ещё одна квартира — ? 34; кто в ней жил, мы не знали. Через какое-то время к нам зашла наша новая соседка, зашла то ли за папиросами, то ли за чем-то ещё (кстати, папирос и сигарет у Анчаровых всегда не хватало, у Миши и Джои в большой комнате стояла огромная напольная ваза индийской работы, в которую бросали все недокуренные 'бычки', и впоследствии, когда ночью уже нигде достать курево было нельзя, расстилались на полу газеты, высыпалось содержимое вазы и крутились 'самокрутки', а иногда там попадались и сигары, которые курил только Миша, как он шутя про себя говорил — 'Пижон и Джентельмен'. Я однажды попробовал 'на безсигаретье' выкурить эту 'Гавану' и кашлял часа два, сообщив 'Михал Леонидычу', что у меня в горло как будто ножку от стула вставили). Так вот, как вы уже, наверное, поняли, это была Джоя Афиногенова, жена Михаила Анчарова, предпочитавшая всегда свою фамилию, тем более что её отец был известный драматург Афиногенов, к сожалению, погибший в самом начале войны, когда он выходил из здания ЦК Партии и в него (я имею ввиду здание) попала авиационная бомба. Миша Анчаров в том 1958 году был ещё только молодой, подающий надежды писатель. Чтобы закончить о родителях Джои, хочу добавить то, что мне рассказывала сама Джоя. Почти всю войну они с младшей сестрой и мамой (мама была известная американская танцовщица) прожили у бабушки-миллионерши в Америке, а перед самым закрытием 'железного занавеса' приплыли в Советский Союз на пароходе 'Победа', который был не что иное как пароход 'Герман Геринг', взятый Советским Союзом у Германии в счёт репараций. На этом пароходе плыл из Америки также гоминдановский генерал, который не смог договориться о чём-то в Америке и теперь хотел попробовать договориться с большевиками. Кому-то это было совсем не нужно, и этот кто-то устроил диверсию: на борту парохода, ночью запылал пожар, горела огромная коллекция фильмов, находившаяся в кинобудке. Джоя Афиногенова спала в отдельной каюте, а Саша — то ли пяти-, то ли шестилетняя — спала с мамой. В момент пожара Саша проснулась и умудрилась выбраться на палубу, мама же девочек не выбралась, вероятно, стало плохо с сердцем, и она задохнулась. (Старшая сестра никогда не могла простить младшей, что она не разбудила мать, хотя что можно требовать от такого малыша, каким была в то время Саша). Я всё это рассказываю только с одной целью, что бы объяснить, кем была Джоя Афиногенова в то время, когда с ней познакомился молодой демобилизованный офицер, учившийся в Суриковском художественном институте, будущий художник Михаил Анчаров. (Джоя ехала на велосипеде, упала, разбила ногу, Анчаров вышел за куревом и принял участие в упавшей девушке, отнес её в медчасть — в том же доме, а потом домой, в квартиру в том же доме). Итак, Джоя Афиногенова была: молода (ей 17 лет), красива (Джоя была жгучая брюнетка с тонкими, изящными чертами лица и тоненькой очаровательной фигуркой), обеспечена (за ней стояло наследство её отца), имела квартиру (квартира семьи Афиногеновых, ? 34 в упомянутом доме 17 по Лаврушинскому — три комнаты: одна бабушкина, одна Сашина, одна Джоина). Кроме того, Джоя была чертовски своенравна и если чего-то хотела, то своего добивалась всегда. И вот, как мне говорила сама Джоя, она решила, что Анчаров будет её мужем, решила она это за тот час, который прошел с момента их знакомства у дома, где жила семья поэта Сельвинского, на дочери которого был женат Анчаров. Тата Сельвинская училась в Суриковском институте, там же, где и Миша. Кстати, хочу на секунду отвлечься от рассказа о Мише и Джое. Когда Анчаров вспоминал свою жизнь в семье Сельвинских, он чаще всего говорил не о взаимоотношениях, а о гениальности поэта Сельвинского, приводя как пример записку, написанную Сельвинским своей дочке, которая перед уходом в институт могла забыть позавтракать. Вот эта записка: Дорогая, моя Танька, Итак, у Джои было всё, чтобы вскружить голову бедному Анчарову, но у неё было ещё две вещи, которых боялся, вернее должен был бояться уже вполне взрослый Миша. Здесь, наверное, не точно слово 'боялся'. Вообще я провел рядом с ним то ли шесть, то ли семь лет, как я считаю, лучших моих лет, потому, что день начинался либо с моего прихода к Анчаровым, либо со звонка Анчарова с вопросом, почему я не иду, и заканчивался либо поздно ночью, либо часов в шесть утра, когда мы шли вместе из гостей. Или вместе провожали засидевшихся у Анчаровых гостей и шли вместе с ними на улицу, ловить им такси и стрелять нам сигареты. Так вот, могу засвидетельствовать, что Миша, воевавший, насколько мне понятно, не слабо, так как имел орден 'Красной Звезды', который давался только за личное мужество, повторяю, Миша никогда не трусил, в опасных ситуациях он только бледнел и напрягался, но не отступил перед опасностью на моих глазах ни разу. Что же это за обстоятельства, которых должен был опасаться Михаил Леонидович Анчаров при знакомстве с Джоей Александровной Афиногеновой? Первое — Джое было только 17 лет, и брак с несовершеннолетней, по советским законам, был невозможен, вернее возможен, лишь при её беременности и согласии родителей на этот брак. А поскольку родителей у Джои не было, у неё был опекун, и вот тут-то самое страшное — второе: опекуном у сестер Афиногеновых был друг их отца. Беда для Миши Анчарова была в том, что этот друг-опекун одновременно был ещё и членом Верховного Совета СССР и первым секретарем Союза советских писателей!!! Звали его Александр Фадеев, и если бы он захотел, то Мишу Анчарова растерли бы в пыль дорогие органы и никаких следов не осталось бы. И вот при таких условиях Миша и Джоя принимают решение — первое решение в своей совместной жизни, и, наверное, самое главное. Решение это они мне проговаривали много раз и порознь, и вместе, и звучало оно так: 'Миша из квартиры Джои никуда не уходит и остается в ней жить. Завтра же они вместе идут к Фадееву и просят его разрешить им расписаться (именно это слово произносили и Миша, и Джоя), а после того, как они распишутся, он [А. Фадеев] поможет им получить путевку в Санаторий Литфонда в Геленджике, где они и проведут свой 'медовый месяц'. И представьте себе, несмотря на всю 'бредовость' этой затеи, всё у них получилось, и впоследствии всю свою жизнь Михаил Леонидович Анчаров был уверен, что будет всё так, как этого хочет Джоя. А что в результате из этого вышло, я вам попробую рассказать дальше. (Кстати, мне Миша доверительно говорил, что так, как он трусил сидя в приемной у Фадеева, когда Джоя ушла к опекуну в кабинет, он не трусил никогда). В тот день, когда к нам в квартиру пришла очаровательная Джоя, я маялся зубной болью. Было мне 19 лет, я учился в институте, любил турпоходы, ездил в горы, обожал петь песни, знал их дикое количество, был знаком с Визбором и Якушевой, был влюблен в только что появившиеся песни Высоцкого и Галича (с Высоцким познакомился в ДК Энергетиков, очень быстро подружились, поскольку имели одинаковые интересы и ходили в одни и те же места, с Галичем познакомился гораздо позднее, через Мишу Анчарова, к Галичу относился и отношусь с большим пиететом. Миша часто ревновал меня к Галичу, часто напоминал, что он раньше Галича начал писать бардовские песни). Итак, увидев у меня на стене гитару, Джоя спросила, что я пою, сказала, что её муж пишет песни, предложила мне какое-то неизвестное американское лекарство от зубной боли и увела меня к себе (если Джоя чего-то хочет, противиться бесполезно — аксиома). Так я познакомился с Анчаровым. Был он старше меня на 17 лет, мы с ним стали называть друг друга на 'вы', и так это у нас и прижилось, мы с ним так и не перешли на 'ты', хотя пили 'на брудершафт' бесчисленное количество раз. Все наши знакомые, в том числе и вся моя компания, познакомленная мной с Анчаровым, давно перешла с ним на 'ты', все обвиняли нас с Мишей в 'пижонстве', а мы ничего не могли с собой поделать: - Мишенька, вы не передадите ли мне хлеб? Так вот, в первый день знакомства, после того, что я спел Мише несколько песен Высоцкого и Визбора, я попросил его спеть что-нибудь своё. И первое, что он спел, это была 'Кап-кап'. Естественно, я влюбился в неё, и в Мишу, и в Джою, и с каждой новой песней всё больше и больше. Песен у Миши, написанных до нашего знакомства, было немного. Но песни в его исполнении сразу производили впечатление значительности: во-первых, философски обобщающих песен до Миши я не помню, хотя, наверное, они и были, а может быть, и нет. Я точно знаю, что имел в виду Владимир Высоцкий, когда говорил, что Михаила Анчарова он считает своим учителем. Дело в том, что до знакомства с Мишей у Володи шёл цикл так называемых 'приблатненных' песен, сделанных мастерски, очень интересных, однако только после того, как Миша приехал по приглашению в театр на Таганке, как Золотухин запел Мишину 'Песенку о безногом' в спектакле 'Павшие и живые', а сам Высоцкий несколько раз спел анчаровскую песню 'МАЗ' (было такое, было!! — хотя Высоцкий говорил: 'Я чужих песен не пою', но говорил это уже позднее), — у Высоцкого начали появляться песни-баллады, песни-размышления. И ритм 'Волков', и ритм 'Коней' для меня, человека, знавшего творчество обоих бардов очень хорошо, возник не случайно. И глубина тем, всё увеличивающаяся у Высоцкого, это и признак огромного таланта Володи Высоцкого, и отражение того, что увидел Высоцкий в песнях Анчарова. Как выяснилось после экспериментов Анчарова, высокий философский смысл вовсе не противопоказан бытовой, бардовской песне. В этой кажущейся вторичности ничего плохого нет. Барды вообще обогащают творчество друг друга. Точно так же в интонациях Галича после его знакомства с Мишей появились некоторые присущие Анчарову мотивы, одни бросаются в глаза, другие не очень, но я неоднократно видел, с каким вниманием слушал Александр Аркадьевич Галич пение Анчарова и с каким уважением относился к нему даже в обычной застольной беседе. Небольшое отступление на вольную тему. Имея очень умных и очень приличных родителей, воспитывавшийся в интеллигентной семье, я очень давно на вопрос, кому я обязан тем хорошим, что во мне есть, в первую очередь называю имя Михаила Анчарова. Сейчас не модно говорить что либо положительное о коммунистическом строе, однако хочется вспомнить, что всё-таки в основных заповедях коммунистического учения лежали идеологические постулаты основных религий и, в частности, те самые заповеди, которые, кому их ни приписывай, все равно одни и те же для всех: 'Не убий, не укради, не предай, не сделай другому того, что ты не хочешь, чтобы сделали тебе', и так далее. Так вот, на мой взгляд 'шестидесятники' — это люди, которые проповедовали все эти непреложные ценности, люди, которые знали, что власть ведёт себя плохо, и хотели это изменить. Различие, на мой взгляд, между Анчаровым и Галичем только в разнице их темпераментов: Галич — презрев все житейские блага пошел на свой эшафот, потому что хотел исправить жизнь сейчас и сразу, а Анчаров, не будучи бунтарем, хотел исправить эту же жизнь, введя в неё постепенно дорогие его сердцу понятия: Честь, Порядочность, Правдивость, Трудолюбие, Любовь, Искусство и тому подобные. Когда я был молод, мне по сердцу больше было поведение Галича, теперь, когда я стал старше их (старше того возраста, в котором они умерли) я не могу так безапелляционно заявлять о том, что путь Галича мне кажется более правильным. Наоборот, мне всё чаще приходят на ум слова из романа Стругацких 'Трудно быть богом': 'Было уже, приезжали сюда, что бы изменить жизнь, спринтеры с коротким дыханием'. Цитирую по памяти. Люблю их обоих (Анчарова и Галича) очень, поэтому даже посмертно боюсь обидеть, а только вот нет обоих, и коммунистов у власти нет, и говорить можно что хочешь, а народу жить легче и лучше, по-моему, не стало. Итак, познакомился я с Джоей и Мишей, очень подружился, стал не просто вхож в дом, а стал плохо себя чувствовать, если по каким-то делам (а я в то время учился в институте) не видел их хотя бы день. Миша всё больше завоевывал популярность своими песнями, всё чаще его приглашали в разные компании, всё больше народу хотело познакомиться с ним. Почти всюду я ездил вместе с Мишей и Джоей. Они познакомились с моей компанией, которая собиралась у Ирины Петровской. Жила Ира с мужем в 'Доме 'Ударника'', теперь его называют 'Дом на набережной', ребята в компании были отличные, Ира была искусствовед, Таня Злобина — переводчик, Толя Гринберг — инженер, и много другого народа туда приходило, это был вроде салон, ребята были постарше меня (меня вообще в молодые годы тянуло к более взрослым). Вот в этом-то самом доме и познакомился Анчаров с Визбором, потом Визбор привёл Городницкого. При знакомстве с Городницким произошел смешной случай. Когда мы пришли к Петровской (мы — это Миша, Джоя, я и моя жена Наташа) — там уже был народ. Шли мы с Лаврушинского пешком, не спеша, идти очень недалеко, но почему-то мы всё же опоздали. Так вот, когда пришли, поздоровались, Юра Визбор уже был там, и было ещё несколько незнакомых лиц. Они представились Анчарову, ну допустим, Коля, Витя, Саша. Анчарову, перед встречей, сказали, что из Ленинграда, чтобы познакомиться с ним, приедет Алик Городницкий. Анчаров ждёт человека по имени Алик, а его нет. Идёт общий трёп, Визбор что-то поёт, потом Миша что-то поёт, проходит часа полтора, наконец, Миша не выдерживает и говорит: В это время семья Анчаровых жила только на деньги, которые получала Джоя Афиногенова как долю от переиздания и постановок произведений её отца. Должен заметить, что деньги это были немалые, если Джоя могла позволить себе, чтобы такси ждало её у подъезда во дворе по полдня, с тем чтоб поехать по комиссионным, где тогда только и можно было купить какие-нибудь модные вещи. Больше того, если вечером нам надо было куда-нибудь ехать, и требовалось такси, то при звонке в бюро вызова достаточно было сказать фамилию Афиногенова, и такси находилось мгновенно. Питались, правда Миша с Джоей небрежно, из кулинарии, но опять не от безденежья, а от того, что Джоя готовить не любила и не хотела. Вспоминаю, как в один прекрасный день мы сидели в комнате у Анчаровых, больше в квартире никого не было. Сестра Джоина Саша с бабушкой уже поменялись с отцом Миши Леонидом Михайловичем и братом Миши — Ильей, и все родственники были на даче, короче, в квартире мы были одни — Миша с Джоей и я с Наташей, что-то пили, о чём-то трепались, и вдруг на кухне жуткий взрыв. Выбегаем, а там по потолку висят такие коричневые сосульки. Оказалось, Джоя поставила банку сгущенного молока в скороварку (скороварка была американская — наши в то время ещё не выпускались) и за разговором обо всём забыла. Ну и рвануло. Очищали мы это всё до полуночи. Гладить Джоя тоже не любила, посуду мыть не выносила, стирать не умела. Не забывайте, что она знала, что существуют посудомоечные машины, стиральные машины и гладильные машины. Но Анчаров был существо неприхотливое. Он ел что дают и ходил в том, во что его одевала Джоя, а Джое было проще прикупить в 'комке' какой-нибудь новый джемпер для Миши, чем постирать и выгладить что-то из имевшегося. Но всё равно в доме, на мой взгляд, было хорошо и интересно. Вечером, если мы никуда не уходили в гости, Джоиными стараниями собирался ужин, весьма оригинальный и как правило довольно вкусный (с деликатесами), накрывался красивый стол (со свечами), ставилось хорошее вино (Миша первый познакомил меня с черри-бренди, даже за одно это я готов поклониться ему в ножки, а только ли этим я обязан знакомству с милым моим другом, любимым Михаилом Леонидовичем Анчаровым?), само собой на тахту клалась гитара, сначала обычная ленинградская, потом, по мере роста известности и улучшения материального положения, черная концертная, и, наконец, Джоин подарок: купленная у кого-то из театра 'Ромэн' гитара известного мастера Краснощекова, грушевого дерева с серебряными колками и серебряной накладкой там, где натягиваются струны. Столик низенький, кругленький, под ним шкура громадного белого медведя, грязная и блохастая, мы молодые и счастливые, и с нами любимая собака Миши и Джои, тоже блохастый терьер по кличке 'Кузьма Иваныч', выведенный в его песне: Кузьма Иваныч — пестрая собака, Как по ночам ревут аккордеоны, Чтобы земля, как сад благословенный, Я стану петь, — ведь я же пел веками. Такие стихи мог написать только очень счастливый человек, поверьте мне. Жизнь для Анчарова в это время была прекрасна. Он — любим. Работа — идёт. Пишется очередной сценарий ('Мой младший брат'). Я видел, как это было. Соавторы — Василий Аксенов (его роман) и Александр Зархи (он режиссёр фильма). Основной работник по писанию сценария — Анчаров, и все понимали, что это правильно, что сценарий должен писать Миша, а остальные соавторы приезжали к нему, чтобы обсудить какие-нибудь сценарные ходы или уточнить поведение героев. В это же время пишется большинство анчаровских песен. А ещё пишется 'заначка на будущее' — это в стол, это на 'потом'. Джоя учится на сценарном факультете во ВГИКе, поэтому вместе с Мишей они работают над фильмом 'Аппассионата' (Ленин слушает музыку). Лента — дипломная работа Джои во ВГИКе, в связи с чем в титрах читается: 'Д. Афиногенова, М. Анчаров', — хотя, если по алфавиту расставить авторов, то должно быть наоборот. Кстати, если кто-то думает, что сценарий делал один Миша, чтобы жена получила диплом, он жестоко ошибается. Джоя влезала в каждую фразу, а апломб у неё был тот ещё, и переспорить её Мише, если он этого хотел, было всегда трудно. Одно только спасало положение: Джоя была умна, и если понимала, что что-то сценарию во вред, тут же снимала свою амбицию и упрямство. Поэтому, несмотря на всю конъюнктурность ленты, она получилась очень человечная и трогала зрителя. Всё, что я перечислил выше, а ещё и 'Сода-Солнце', а ещё и 'Теория невероятности' и многое другое — это продукт ЛЮБВИ. ЛЮБВИ, которая горела в то время и согревала всё вокруг семьи Анчаровых. А теперь ещё одно небольшое отвлечение. Стало модно списывать все беды писателей, актеров, богемы на наркотики, алкоголизм, разврат. Было ли это? Может, и было, но про Анчарова я твердо знаю, никаких запоев никогда не было. Да, пили помногу, но на следующий день была работа, жизнь, дела и никогда с утра никто не опохмелялся и не продолжал пьянку — это всё враки. Так же как я не верю даже Марине Влади про Высоцкого и наркотики. Пили помногу, не хватало, ночью ездили на такси на 'три вокзала' за водкой, но в 5-6 утра расходились, а самое главное, в этом застолье важна была не выпивка, а песни, разговоры, обсуждение того, что сделано, и того, что хочется сделать. Страна жила на кухнях: Галич, Анчаров, Высоцкий, Ким, Клячкин (кстати, когда из Ленинграда в Москву приехал Клячкин, его привезли к Анчаровым). Та же компания. Женя, только выспавшийся с дороги, полный стол выпивки и закуски — это наши девочки умели организовать мгновенно — и песни, песни, песни, от которых обалдеваешь, настолько они хороши, и влюбляешься ещё в одного человека на земле, и понимаешь, о чём поёт Анчаров: Научу я мальчишек неправду рубить, Это было время, когда глагол 'любить' не вызывал сомнительные ассоциации. Для меня Миша Анчаров — это человек не только проповедовавший светлые заповеди, для меня это человек, выполнявший эти заповеди. У нас с ним существовало одно выражение — 'Как мужчина и джентльмен'. Если это произносилось, то подразумевалось, что выбора в данной ситуации нет, и поступать нужно только так-то и так-то. Хочется вспомнить ещё один вечер. Присутствуют Джоя, Миша, моя жена Наташа и я (это наш обычный состав в то время), дополнительно ещё один человек, он режиссер, он поставил картину 'Аппассионата', его зовут Юрий Вышинский. Ресторан 'Пекин'. Компания собрана по поводу сдачи картины в прокат, получения ею первой категории, окончанию Джоей сценарного факультета ВГИКА и получению ею диплома. Столь узкий круг гостей вызывал во мне чувство большой гордости от причастности к нему. Утром меня Анчаровы вытащили прямо из постели и сообщили, что по всем вышеуказанным причинам вечером мы идем в 'Пекин', что Вышинский приглашен как человек, имеющий отношение к 'фильме', а мы с Натальей как ближайшие родственники авторов фильма, так сказать, 'пaпА унд мамА'. Ещё раз сознаюсь, что тщеславие, отсутствием коего я гордился всю жизнь, распирало меня в тот момент довольно сильно. В 'Пекине' Миша как китаист заказал какие-то сложные закуски и общался на китайском с главным 'метром', а из напитков заказал любимые всеми нами черри-бренди и 'ханжу', сказав, что пить 'ханжу' вы всё равно не сможете, это не для 'белого человека', но стоять на столе, если это китайский стол, она обязана. Как он сказал, так оно и было. Мы было попробовали с Юрием выпить 'ханжу', но при ближайшем контакте выяснилось, что это невозможно, и это нам, которые в то время гордились тем, что выпить могут всё, что горит. Анчаров и тут оказался прав. Кстати, меня всегда удивляла эта его особенность — про других он знал всё и очень правильно, а вот про себя... Ну да это, наверное, особенность большого таланта, а талант у него был во всём. Захожу я однажды в комнату к нему и вижу, он сидит у окна с холстом и красками и рисует двор, а там весна, грязный снег и машины, стоящие на стоянке. Если бы мне рассказали, я бы никогда не поверил, поэтому, прошу Вас, поверьте: на то, чтобы нарисовать машину на холсте, Анчарову хватало двух мазков — один мазок низ машины, другой мазок верх, и машинка готова. Вот что такое талант. А ещё он мог взять лист бумаги поставить на нем точку, а вокруг провести линию. Потом брался циркуль и проверялась эта линия, и оказывалось, что это круг с центром в этой точке. По-моему, я начал в своем воспоминании тянуть время, а это всё потому, что мне не хочется переходить к рассказу о том, как всё это разрушилось. Но продолжим. В институте, где я учился, старше меня на два курса, был студент Иосиф Гольдин. Был он активист, как это тогда называлось, член комитета комсомола института. 'Козероги' (младшекурсники) его боялись, был он 'суров и справедлив', был умен, невысок, неспортивен. Обычный еврейский мальчик из провинции, рвущийся к высотам знаний с принципиальностью во взглядах. Институт мой был — Московский энергетический. Конкурс в то время был 15 человек на место, все рвались в 'физики', как вы понимаете, дураков попадало в институт мало, а умным студентам, как бы тяжело ни было учиться, отдыхать тоже надо. Я с первого курса попал в СТЭМ (студенческий театр эстрадных миниатюр), на втором курсе я факультетским СТЭМом уже руководил, а заодно был председателем сектора художественной самодеятельности, что давало мне беспрепятственный проход в дом культуры института. Думаю, что этим я и привлёк к себе внимание Йоси Гольдина. Это задним умом мы все умные, а поначалу, как теперь говорят, 'малину все хавают'. Короче, очень скоро Гольдин стал моим хорошим другом, потом узнал, что я с 'самим' Анчаровым знаком, пристал, возьми меня с собой к ним, я буду тихий, как мышка. А вы не взяли бы? Как говорится, в 'Белом солнце пустыни': 'Однако, сомневаюсь я'. Вот и взял я его с собой к Анчаровым. А он остался у них ночевать, в пять утра метро не ходит, так и прижился. А через некоторое время заметил я, что мне вроде как-то неуютно у Анчаровых, чужой я вроде бы стал. Ну, мы люди гордые, нас, слава Богу, в других местах любят, мы проживём. Стал я появляться у них всё реже, а потом у меня переход в другой институт наметился — в Авиационный, а там новые дела, новые люди, новый эстрадно-сатирический коллектив. Практика у меня летом была, дежурил я в воскресенье в лаборатории одного НИИ (ЦМНИИ), где ещё до института техником работал полгода, вдруг звонок с проходной: Дальше долго рассказывать, попробовали мы на такси проехать, определить в районе Первомайских улиц, где живет Йося, но ничего не вышло. А потом у нас с ним разговор произошел: - Ты почему у нас бывать перестал? (Вот тут-то мы перешли на 'ты', но позднее снова к своему 'вы' вернулись). Стихи, про которые говорил Миша, действительно были мной написаны про наши с ним отношения, однако никто об этом не знал, а он угадал, всё-таки знал он меня очень хорошо. Вот они, эти стихи. Хоть и прав я тогда был, а что напечатал их — жалею: Меня однажды продал друг, Он говорил мне, — Здравствуй, друг! И всё-таки время большой лекарь, пережил Миша свою беду. Тяжело, но пережил. Страшно говорить, в петлю лез, не верил ни во что, но Бог дал — пережил. К моему ужасу, через некоторое время Джоя с Йосей в наш дом приехали и в одной квартире с Мишей жить стали. Йосю я как-то встретил в подъезде, а подъезд у нас хороший, а я в молодости драчлив был, честно скажу, не хотел я его встречать, а встретил и все зароки забыл, которые себе давал. Джоя потом ко мне приходила, нет, не пугала, знала мое к Мише и себе отношение, просила, чтоб больше этого не было, не мое это вроде дело. Объяснил я ей, что не за Мишу вступался я, а друга бывшего, меня продавшего, поучил и не могу простить двуличия его, но больше не будет этого. (Врал, конечно: за Мишу сердце горело, за жизнь счастливую их — разваленную, за мечту мою, что вот какие люди чистые и хорошие, которую этот гад опаскудил). Только Бог — он всё видит. Недолго жила Джоя — года через три умерла1, у неё было плохо со здоровьем, а все эти дела усугубили, а Йося Гольдин пожил ещё, но слух пришёл, что и он помер. Мишу я, после всех этих дел, стал видеть реже, неудобство меж нас осталось всё-таки, однако помню, приехал я к нему в гости, без звонка, он уже в новой квартире с новой женой жил, на Садовой — угол Чехова. Сознаюсь, приехал Мише показать свою новую жену Лиду. Оказалось, он приболел, слышу за дверью голос: 'Что сказать?' 'Кто пришел?' Говорю: 'Лившиц Валентин'. И слышу Мишин голос из комнаты: 'Для Валентина Лившица я всегда дома' — и так мне радостно на душе стало. Посидели, потрепались, а потом, когда моя жена вышла из комнаты, Анчаров мне большой палец показывает и говорит: 'Наш человек'. Уже много лет мы с Мишей разной жизнью жили, а поверьте, большое значение для меня эти слова имели. Это была наша последняя встреча. Хорошо, однако, что после всех мытарств, умер Михаил Леонидович при жене и при законном сыне. Значит, Бог — он точно всё видит. В заключение стихотворение, посвящённое моему другу: Михаилу Анчарову Мой век — он конь, но без овса. Поредели кольчуги, повыбиты ратники. Заковало нас время. Как нам руки крутили, как били парткомами, Я иду по земле — помесь кролика с коброй, Мы тогда, к сожаленью, в Иисуса не верили, Мы у друга куска никогда не отнимем, Только сколь не живи, всё покажется мало.
1Джоя Александровна Афиногенова скончалась от почечной недостаточности 10 мая 1966 (прим. ред.) назад к тексту Вверх На главную страницу |