Об Анчарове

Художественное творчество, как и познание, не есть отражение действительности, оно всегда есть прибавление к мировой действительности еще не бывшего.

Н. Бердяев "Смысл творчества"

Если попытаться кратко выразить суть явления отечественной культурной жизни под названием "Анчаров", то это можно было бы сделать, на мой взгляд, так: Михаил Леонидович Анчаров есть несостоявшийся великий человек. В определении "несостоявшийся" нет обидного или горького подтекста — просто он не стремился стать великим. В одном интервью он говорил: "У меня в искусстве один-единственный соперник — я сам"¹. И немного дальше: "...мне в основном нужен контакт с бумагой и два-три человека. Проверил и пошел дальше. Мне достаточно самооценки и оценки недалеко от меня отстоящих людей". Анчаров не искал общественного признания, он творил не для публики, а потому, что не мог не творить, это был способ его существования. И высшим судьей его творений был он сам. В том же интервью: "Когда меня критиковали — в одно ухо впускал, в другое выпускал. Но когда сам себе не нравился — тут была битва кровавая". Правильно это или нет? Я не уверен, что есть однозначный ответ на этот вопрос, но рассуждать на эту тему мне не хотелось бы. Такой вот он был человек.

На многих примерах из его разнообразного творчества — песенного, живописного, литературного — можно легко показать, как Анчаров почти сознательно приземляет свои творения, иногда даже не доделывает, "недошлифовывает" их, оставляя торчащие заусенцы, шероховатости и непрописанные, недорисованные места. Галина Аграновская в своих воспоминаниях называет его стих "слабым". Но полностью ее слова звучат так: "я все же не услышала, какой слабый стих у этой песни. Заворожила мелодия, энергетика голоса, манера петь" (выделено мной — Ю.Р.). Вам это ничего не напоминает?

Подойдите близко к картине Ван Гога "Пейзаж в Овере после дождя" и вы увидите, что лошади, которая тащит карету по мокрой дороге, на картине нет. Нет вообще — нарисована одна сбруя, всего несколькими штрихами. Вполне можно заявить, что у Ван Гога "слабый рисунок", не так ли? Но отойдя чуть подальше (или рассматривая плохонькую репродукцию интернет-качества), вы увидите эту лошадь, как будто она выписана во всех деталях. Если бы импрессионизма к тому времени, когда Михаил Анчаров начинал свой творческий путь, не существовало, он бы его, несомненно, придумал. Потому что его стихи и проза — это стихи и проза, сделанные художником-импрессионистом. Слова в его песнях иногда просто выпадают из стихотворной строки, лезут из нее, как старая дранка из деревенской кровли, вот типичный пример:

Ты не плачь, девчонка, не плачь!
Ты капрон свой стирай в лохани.
Год пройдет, как мимо палач.
Не горюй — не придет коханный.

Просто бред какой-то: "капрон", стираемый в "лохани"?! Да это же понятия из каких-то непересекающихся миров! И тут же "коханный" — украинский тут вообще при чем? Грубый, нарочито "ученический" стих — зато, ребята, "лохань" — "коханный" — какая рифма! И самое поразительное, что песня эта, взятая целиком, да еще не прочитанная с листа глазами, а пропетая с "энергетикой", по словам той же Аграновской, анчаровского голоса, производит удивительно цельное впечатление — настроение передано совершенно точно, не отдельные слова и строки, а все вместе есть, подобно ван-гоговскому пейзажу, именно то, что художник хотел выразить, и сумел он это сделать, как никто другой.

Не следует понимать буквально то, что я написал выше о заусенцах и шероховатостях анчаровского слога: он был выдающимся стилистом и ничего не делал просто так. Он искал — иногда годами — и умел находить нужные и точные слова. Вот в той же песне:

Приходи, приходи скорей!
А не то на слепом рассвете
Ты услышишь крик батарей —
И меня не успеешь встретить.

Услышать "крик батарей на слепом рассвете" — это да! Из-за этих строк лично я всегда воспринимал эту песню, как антивоенную — и сам Анчаров это подтверждает, называя ее "о девушках нашего возраста" (см. Комментарии). Но вот еще заусенец: если речь идет о послевоенных вдовах, то какой к черту капрон? Его в нашей стране не выпускали вплоть до первой половины пятидесятых годов, то есть "капрон" вошел в обиход едва ли раньше, чем через десяток лет после войны. А минимум тридцатипятилетних к тому времени ровесниц Михаил Леонидовича назвать "девчонками" как-то... рука не поднимается.

И все же песня, повторяю, очень цельная — попробуйте выкинуть из нее "капрон" и "лохань"! И очень типичная для всего анчаровского творчества. Вот возьмите его автопортрет, который помещен на заглавной странице этого сайта. Автопортретов, как вы можете убедиться, посетив картинную галерею, Михаил Леонидович рисовал много (как, кстати, и упомянутый Ван Гог), но на мой вкус, этот, пожалуй, лучший. На нем бросается в глаза недорисованная рука, которая, к отличие от тщательно выписанного лица, едва обозначена несколькими штрихами (не удивлюсь, если фоном для нее служит голый, едва тонированный грунт — это тоже типично для Анчарова-художника²). Почему так? Рука эта явно выпадает из картины, не соответствует остальной композиции, как в текстах песен "капрон" не соответствует "лохани", а "мужики" — "Аэлите" ("Аэлита — лучшая из баб"!!!).

Все это явно не ошибки художника, не недоделки, не признаки неумелости или недостатка вкуса — это сознательные акты. Это общий стиль — Анчаров искал и творил образ, впечатление, impression, а на детали обращал внимание лишь постольку, поскольку они созданию этого образа помогали или мешали. Если они мешали или были просто нейтральны — он их опускал. Когда же было нужно, он умел создать образ буквально одной фразой: чего стоит его знаменитое "когда я ношу по улицам гитару в чехле, мне кажется, я выгляжу, как человек, играющий на свадьбах" (по устным воспоминаниям Евгения Клячкина). Или (из "Баллады о танке Т-34..."): "безлюдный, как новый гроб". Воистину более точного образа "безлюдности", да еще в контексте темы песни придумать трудно, если вообще возможно.

Но возвратимся к изначальному вопросу — так почему же Анчаров "несостоявшийся" великий человек? Он очень многое делал первым, походя изобретая новые жанры в искусстве, если не умещался в старых. Первым стал писать авторские песни. Первым поставил сериал на отечественном телевидении. Одна молодая художница рассказала мне, что в Суриковском им преподавали способ рисования, который изобрел Анчаров. Под влиянием моего отца он стал писать фантастику — это была совершенно новая, ни на что не похожая фантастика. Сейчас, когда мы о фантастике знаем много больше, можно с уверенностью сказать, что у Анчарова тут не было ни предшественников, ни — увы! — последователей, это совершенно отдельное течение, которое так и не оформилось в жанр. Зато все остальное еще как оформилось! Но Анчарову уже не было до того дела...

Возможно, тут и кроется разгадка — он был слишком жаден до творчества, его интересовало в искусстве все, он начинал и остывал, не добираясь до самых вершин, не желая застолбить вот это пространство за собой и обозначить себя, как корифея-основателя, как первопроходца. Среди его картин можно встретить и откровенный соцреализм, и полотна "под Грекова", и точно выписанные классические пейзажи или натуры, и классический импрессионнизм и что-то совершенно ни на что не похожее, свое... Анчаров принадлежит к племени тех, кто открыл Америку задолго до Колумба, но чьи имена мы помним лишь смутно — вроде был какой-то Эрик Рыжий, да и то... зыбко это и как-то неоднозначно... Он просто не задумывался о какой-то там славе и престиже и тем более, если для обретения их нужно было предпринять какие-то специальные усилия (а это почти всегда так — кроме редких счастливых случаев). Он творил свою жизнь крупными мазками, не отвлекаясь на частности — делал то, что считал нужным. Наверное, он смог бы, если бы захотел, стать популярным и знаменитым — но, возможно, уже тогда не был бы Анчаровым таким, каким мы его знаем, помним и любим.

Подсвеченный первыми лучами, в зал ожидания смотрел Ленин.

Безусловно, Анчаров был коммунистом — не в политическом, конечно, плане, а в идейном. Покойный Аркадий Натанович Стругацкий в частной беседе с автором этих строк тоже заявлял, что он — коммунист (это были уже перестроечные годы, когда насчет коммунизма в нашей стране было все всем понятно)³. В этом нет ничего странного или плохого — сама по себе идея коммунизма чрезвычайно привлекательна, особенно для таких яростных идеалистов, каким был Анчаров. Вообще объяснение тому факту, что довольно много интеллигентов с восторгом первоначально приняли пролетарскую революцию, не так уж и сложно найти — представьте себе Творца (в бердяевском смысле, см. эпиграф). И вот этому самому Творцу (или тому, кто мнит себя таковым) предлагают не просто клепать какие-то стишки или картины, а принять участие, ни много ни мало, как в акте творения нового мира, лепить собственными руками саму действительность! Искушение оказалось слишком велико — но получив вместо всемирного братства Всероссийскую чрезвычайную комиссию, большинство таких, как Андрей Платонов, к примеру, во всем этом быстро разобрались. Во втором поколении — оттепельном — то же самое повторилось, скажем, с Аксеновым или Стругацкими. Идея, однако, осталась, потому принадлежность Анчарова к славному племени идеалистов-коммунистов удивлять не должна.

Удивляют, однако, другие вещи. Во-первых, если Стругацие и иже с ними разобрались с конкретным режимом, то почему Анчаров не разобрался? Или все же разобрался? А если разобрался, то откуда Ленин и прочие его обращения к "вождям" (в "Золотом дожде" он называет Маркса с Энгельсом "великими художниками")? Чтобы прояснить этот момент, я проведу аналогию с другим выдающимся писателем советского периода — Виктором Конецким. Как и Анчаров, Конецкий был глубоко аполитичен (и в конце жизни не слишком восторженно принял перестройку и все с ней связанное), их можно было бы назвать конформистами — если бы не предельная честность и того и другого. Проза Конецкого говорит значительно больше, чем автор в нее вкладывал. Точно так же мой отец (см. выше ссылку на статью) не задумываясь, относит Анчарова к шестидесятнической оппозиции — хотя, на мой взгляд, это натяжка, он не был оппозиционером, если только не относить к оппозиции вообще всех честных людей того времени, что, конечно, будет неправдой. И если Конецкий просто сторонился политики, его интересовали люди и их проблемы, а не особенности системы и борьба с ней, то Анчаров был — действительно был, а не считал себя — намного выше ее. Для него конкретный политический строй не значил ничего. Безусловно, он много и горячо осуждал фашизм — но конкретный фашизм, против которого он воевал, был для него просто реализацией антидеи — противоположностью его Идее, его Красоте, чем-то вроде Мордора, воплощением Сил Зла. А из официального коммунизма он, подобно многим, отфильтровал то, что ему импонировало — религиозно-романтический настрой с заменой мрачноватого христианского Бога на Гармонию, Равенство и Братство и стало это Силами Добра. Можно даже утверждать, что в политике Михаил Леонидович не разбирался совсем — просто неинтересно ему это было, потому, когда дело доходит до конкретизации этих самых Сил Добра, мы не так уж и редко находим у него расхожие штампы советских времен.Это очень хорошо видно по его ранней живописи, но нередко досадно вклинивается и в лучшие творения зрелых лет: "когда этот парень держит копье, над миром стоит тишина"⁴. А песня "Баллада о мечтах" вполне могла бы стать советским официозом ("... он перепашет шар земной и вдоль и поперек..." — !!!), если бы не была настолько личной и неофициальной по форме. Можно с высокой степенью достоверности утверждать, что сам Анчаров об этом просто не задумывался, как не задумывался, что "Песня про низкорослого человека..." или "Цыган Маша", и даже "Мазы" — песни, в сущности, антисоветские. Антисоветскими — в смысле темы и исполнения — являются и некоторые его полотна благушинской тематики: пара за столиком ("Выпивающие"), пара на улице ("На Благуше")...

Вот вопрос: эти все штампы и общая аполитичность — очень ли плохо? С позиций сегодняшнего дня я берусь утверждать, что нет. Конечно, иногда это режет слух, как вышеприведенная строка из "Баллады о мечтах", но в значительной степени в силу нашей общей политизированности. Ведь "Баллада...", кроме всего прочего, замечательно отражает послевоенные настроения, об этом много написано: казалось, что после такого общего единения, после всех этих адских ужасов, народ уж теперь заживет хорошо, он это заслужил кровью... (ПАСТЕРНАК ЖИВАГО!!) Анчаров очень точно зафиксировал эти настроения и некоторое лубочное бодрячество "Баллады..." ("И все мальчишки со двора сбегаются встречать..." — просто полотно кисти какого-нибудь Григорьева или Яр-Кравченко) можно ведь рассматривать и как художественный прием, предвосхитивший соц-арт.

Битов заметил, что его поколение 'переэксплуатировало свое военное прошлое', я хотел бы скромно заметить, что наше — и шестидесятническое — поколения переэксплуатировали свое советское прошлое. Есть прекрасные произведения антисоветской тематики — 'Остров Крым' Аксенова, 'Москва 2048' Войновича, песни Галича и т.п. но они хороши вовсе не тем, что они антисоветские. Подобно тому, как хемингуэевский 'Колокол' есть выдающееся произведение не потому, что оно антифашистское. Политическая направленность ничего не добавляет и не убавляет в этих, по-современному выражаясь, текстах. Вот великий Иосиф Бродский — ведь он тоже был глубоко аполитичен, это просто жернова системы его так перемололи: Или — из другой оперы — Конрад Лоренц не стал менее выдающимся биологом оттого, что воевал в составе гитлеровской армии на Восточном фронте. Политика не имеет прямого отношения к науке или к искусству — берусь утверждать, что политическая ангажированность погубила Солженицина, как писателя, автора "Одного дня..." и "Матренина двора". Можно написать и 'Гулаг', или '1984', к примеру, — и это выдающиеся книги, во многом сформировавшие наше мировоззрение и ставшие явлением культуры — но не явлением искусства. В связи с этим я мог бы сказать много недобрых слов в адрес концептуализма, но оставлю это до более подходящего случая.

Вот такой оправдательный приговор Анчарову я выношу. Если тот факт, что человек не участвует в политической жизни, вообще требует оправдания. Если принять анчаровское 'каждый человек — это мир' — то нет, не требует. Мир неизмеримо больше и объемнее одной отдельно взятой политической системы. И каждый свободен выбирать судьбу для себя сам. Никто не вправе осуждать тех, кто покинул СССР, и тех, кто остался, тех, кто стал дисидентом, и тех, кто был секретарем парторганизаций. При всех системах есть мерзавцы и честные люди — это и есть единственное приемлемое деление на 'наших' и 'ихних'.

В конце жизни Анчарова стали забывать. Причем мы — те, кто был воспитан на его песнях и прозе — ничего, конечно, не забывали. Мы относились к нему по-прежнему, пели его песни, перечитывали романы и ждали новых. Забывали его те, кто кормил — редакторы и режиссеры, сценаристы и критики. Сказалось тут и то, что Анчаров всегда сторонился официальной тусовки, и никак себя не рекламировал, пренебрежительно относясь к тому, что сейчас называется "пиар" (об этом идет речь в воспоминаниях Н. Лукьянова, в частности). Но сдается, что это не единственная причина, и, возможно, даже не главная. В конце концов не так уж и мало вполне признанных людей избегали официоза и паблисити, тем не менее оставась не обойденными вниманием публики и издателей. Если проанализировать этапы жизни и творчества Михаила Леонидовича, то очень хорошо видно, что наивысший его творческий взлет приходится на время оттепели. Именно на этой всеобщей волне творческого вдохновения, о которой пишет, в частности, мой отец (вы уже успели прочесть его статью?), по-настоящему расцвел талант нашего героя.

Тогда было можно — и модно — спорить о философских проблемах, о науке и искусстве, причем делалось это публично. Кто забыл или не застал это время — достаньте диски с фильмами "Застава Ильича" и "Я шагаю по Москве" — там очень точно отражена тогдашняя атмосфера. В качестве хорошего примера можно привести дискуссию "о физиках и лириках", о которой Анчаров упоминает, как о поводе для написания песни "Про поэзию". Сейчас вряд ли кто помнит, что это такое было, поэтому ниже позволю себе краткое отступление по этому поводу — сам уровень спора и его форма очень показательны для характеристики общественной атмосферы тех лет. Все же это было "что-то" — я имею в виду что-то живое, активное, резко контрастирующее с угрюмыми тридцатыми-сороковыми и несколько напоминающее по накалу политические дискуссии перестроечных лет — только из другой области. Рассуждать публично о политике в те времена — даже не в том дело, что табу и не принято, просто предмета для обсуждения не было, поскольку политика была одна (да и в общем и целом почти все, кроме очень небольшого и вполне изолированного круга диссидентов, по большиму счету были согласны с генеральной линией, расходились в частностях — по крайней мере так было до событий 68-го года, когда у многих открылись глаза). А вот о науке и поэзии — сколько хотите, и, пожалуй, аналогов этого всеобщего увлечения околонаучными проблемами больше не было ни в российской истории, ни на Западе. Научно-популярная литература тогда издавалась тысячами наименований. Тираж "Знание-Сила" в семидесятые годы доходил до 7 миллионов!

Спор "физиков" и "лириков" возник на страницах "Комсомольской правды" и продолжался около 3 месяцев — со 2 сентября по 24 декабря 1959 года⁵. Проходил он под рубрикой "О духовном мире нашего современника". Главная тема: значение науки и литературы (искусства вообще) для формирования сознания человека (понятно, что имелся в виду "советский человек"). Началом послужила публикация в КП от 2.09.1959 статьи И. Эренбурга "Ответ на одно письмо". Это был ответ студентке пединститута, которая в письме к писателю рассказывала о конфликте со своим другом-инженером. Писала она, что попыталась прочитать ему стихи Блока, на что он заявил, будто это устарело, чепуха и теперь другая эпоха. Инженер этот ничего не признавал, кроме физики. Корреспондентка и спрашивала, верно ли, что интерес к искусству вытесняется в наш век могущественным научным прогрессом? Эренбург в ответ наплел понятной чепухи, состоящей из сплошных общих мест, вроде необходимости гармоничного развития личности, эмоциональной бедности мира этого инженера и т. п. Но тут началось такое! КП только успевала публиковать отклики — каждую неделю по десятку минимум. Писатели, научные работники, инженеры, рабочие (куда ж без них), студенты, аспиранты, молодежь и старики просто завалили письмами редакцию. Пожалуй, столь оглушительный журналистский успех не отказалось бы повторить любое сегодняшнее массовое издание. Главное, что интересно: у инженера нашлись горячие адвокаты, мнение которых наиболее полно выразил некто Полетаев⁶: "Мы живем творчеством разума, а не чувства, поэзией идей, теорией экспериментов, строительства. Это наша эпоха. Она требует всего человека без остатка, и некогда нам восклицать: ах, Бах! ах, Блок![...] Хотим мы этого, или нет, они стали досугом, развлечением, а не жизнью". Пересказывать всю дискуссию нет никакого смысла — в первую очередь вследствие понятного уровня, но с сегодняшней точки зрения я бы обратил внимание на один важный момент. Это соотношение между искусством и масскультурой — где протекает между ними граница и есть ли она вообще? (В 1959 году эта проблема даже не осознавалась — советское искусство обязано было быть массовым.) Потому что тут во многом и содержатся ответы на вопросы в дискуссии "физиков и лириков". Ясно, что масскультура несет чисто развлекательную функцию, а искусство — альтернативный науке способ познания мира. Однако мы все же не будем углубляться, а вернемся к Анчарову.

Если вы имеете достаточное представление о характере Михаила Леонидовича, или хотя бы внимательно прочли его произведения, то должны понять, что сами вопросы, поднятые в этой дискусии, во многом определяют тематику его творчества (хотя, конечно, не исчерпывают). Он все время как бы возражает "инженерам Полетаевым". И вдруг — не совсем вдруг, а постепенно, конечно, — все это закончилось. Вместе с оттепелью канула в историю романтическая эпоха философских дискуссий на страницах газет и сами слова "моральный облик нового человека" стали вызвать понятную отрыжку (у меня так до сих пор вызывают). А Анчаров не изменился! Но в новой атмосфере, которую принято именовать "застойной", нельзя было выжить в искусстве так, как раньше. Тот же Конецкий, имея "настоящую" профессию капитана дальнего плавания, пережил бы, если бы его вдруг перестали публиковать — писал бы в стол, что тяжело и противно, но если у тебя есть еще что-то в жизни, то не смертельно. А многие и не пережили — кто-то уехал, кто-то сломался, кто-то и не пережил в буквальном смысле — Высоцкий...

А Михаил Леонидович, кроме всего прочего, никак себя не позиционировал — он не вписывался ни в какие рамки (и сознательно и не сознательно), его невозможно классифицировать, отнести к какой-то категории. Хотя Анчаров наиболее полно выразил атмосферу своего поколения, и он является, если можно так выразиться, квинтэссенцией оттепели, "дистилированным" представителем шестидесятников, все же его нельзя уместить в рамках культуры того времени. Сам он, суля по всему, даже не задумывался об этом — он, видимо, совсем не задавался вопросом, какое место занимает среди прочих, и не подозревал, что вообще об этом иногда надо размышлять (как, впрочем, не волновало его и то, нравится ли или не нравится его деятельность властям). Но его Тема занимала общество в краткий период 60-х годов ХХ века, а потом ушла с общественных горизонтов. Не вообще, конечно, ушла, потому что тема эта актуальна во все времена, но, грубо говоря, популярности (и денег) на ней теперь не заработаешь.

Проблемы, которые волновали Анчарова и общество в начале 60-х, уже через 10 лет перестали волновать читателя. В семидесятые-восьмидесятые надо было делать что-то еще, хотя бы для того, чтобы зарабатывать на жизнь. Анчаров сначала не унывал — придумал форму телесериала. Блин получился несколько комом, но скорее от недостатка опыта. Дело в том, что "настоящее искусство" (о котором я упоминал выше) в форме сериала вообще, видимо, существовать не может — разве только, как экранизация классики, но все равно как экранизация, рассчитанная на массы, на домохозяек, на развлечение зрителей. И больше ни на что претендовать в этом жанре не стоит. (Хотя обещал не углубляться, но замечу все же в скобках, что по моему скромному мнению, поп-искусство все равно нужно рассматривать совершенно всерьез, наряду с исскуством "настоящим", хотя бы потому, что оно не только формирует личности, но и создает массовые архетипы — возьмите "Трех мушкетеров" или, скажем "Битлз".) И в этом качестве сериал и нужно было и рассматривать.

А все — и авторы сериала тоже — стали рассматривать это дело с точки зрения "настоящего" кино (мой отец не исключение). Это в корне неверно и такая позиция погубила замечательную в основе задумку. Тут от Анчарова и начали отворачиваться коллеги. Заметьте, что одновременно или несколько позднее вышло несколько фильмов, в том числе теле-, которые авторы и не пытались позиционировать, как "высокое искусство", но которые и сейчас смотришь с удовольствием: "Белое солнце пустыни", "Место встречи изменить нельзя", "Москва слезам не верит". А умные и неплохо написанные, но скучноватые монологи и диалоги героев "День ха днем", в большинстве своем представляющие собой ремейк фрагментов из первых романов и повестей, на экране не смотрелись. А ведь даже в таком виде "День" имел, как бы мы сейчас выразились, неплохой рейтинг — пожалуй, немалая часть современных сериалов, хоть и круто замешанных на бандитской тематике, еще скучнее. Вот бы тогда развить этот успех!

Но я слишком увлекся кинокритикой, в которой, конечно, совсем не специалист. Моя мысль в другом — та самая политика, от которой Михаил Леонидович бежал, как черт от ладана, и стала причиной того, что последний период его жизни был не слишком для него хорош. Общая затхлось атмосферы не могла не сказаться на его творчестве. А с началом перестройки, когда печатали все подряд, у Анчарова не нашлось ничего такого, чего он не говорил или не мог сказать раньше. Он просто не готовился ни к каким перестройкам — они его не волновали.

Однако нам сейчас уже неважно, какие там отношения у него были с критиками и издателями. Мы, возможно, не замечаем — а большинство просто не подозревает — что во многом живем его идеями. Вот один частный пример — авторская песня. Анчаров был ведь не просто основоположником жанра. Он задал тональность всем, кто пришел после него, даже если тот начинал независимо — как Окуджава, например. Были, все это знают, и более блестящие авторы, нет необходимости их перечислять, но можно выразиться так: никто больше не изобрел в авторской песне ничего такого, чего бы уже не содержалось в песнях Анчарова.

Это, повторяю, только один пример — можно привести еще. Скажем, — из совершенно другой области — он предсказал крах направления под названием "искусственный интеллект". Причем предсказал не в общем, а на чем именно это дело сломается. И ведь тогда, когда это все было на взлете! Тем, что рассуждения некоторых экстремистски настроенных сторонников "инженера Полетаева", ведущие свое происхождение от инфантильного большевистского "до основанья, а затем", сейчас кажутся нам идиотскими, мы тоже не в последней степени обязаны Анчарову. И тем, что в общественном сознании "творчество" давно перестало быть только художественным творчеством, признано, что это один и тот же процесс — у художника, ученого, инженера или ремесленника, мы также обязаны ему. Его идеи просто растворились в воздухе, стали им самим, они уже не привязаны к их носителю и часто невозможно определить их авторство. У него было удивительное чувство идеи — он умел свести любую мысль к немногим самым простым принципам и с этих позиций раздолбать ее или, наоборот, расхвалить. В наше время я бы пригласил этого Выдающегося Романтика на работу консультантом по проектам. Неважно, каким — электронных приборов, архитектурных сооружений или научных исследований. Тут он был бы на месте!

Да, сами проблемы в том чистом виде, как они обсуждались в 60-е годы, сейчас уже не обсуждаются. Но это не значит, что люди резко изменились — они сами по себе практически не меняются веками, обновляется только контекст их существования — и что, разве теперь уже нет романтиков и дилетантов, идеалистов и мещан, "физиков" и "лириков", наконец? Есть, они никуда не делись, и мы все анчаровские типажи видим вокруг себя ежедневно, и ежедневно решаем те же проблемы, разве что в иной словесной оболочке. Жаль одно — что сам Михаил Леонидович, относясь к своей деятельности очень серьезно, похоже, так и не сумел осознать ее истинную ценность. Возможно, тогда он все же пересилил бы себя и сумел бы стать немножко "более великим". Но мы и так его не забудем!

²Характерный штрих к личности М.Л. Мне тут случилось изготовить рамы к некоторым его картинам — это было сущее мучение. Я вас уверяю, что ни одной геометрически правильной картины у него нет. Если это холст на подрамнике — он или с неодинаковыми по размерам противоположными сторонами, или просто углы у него не прямые, если это картон — он обязательно отрезан неровно и т.д. Очень характерно также, что его полотна не подписаны. Он определенно не думал о вечности.
(назад к тексту)

³Добавлю, что при этом А.Н. сразу же подчеркнул, что ни о каких революциях и речи идти не может — если коммунизм и достижим, то только естественным путем и, по всей видимости, очень нескоро. Но в том, что он рано или поздно неизбежно наступит, А.Н. был уверен.
(назад к тексту)

⁴Хотя в авторском варианте строка звучит, как "на свете стоит тишина", я слышал именно в таком исполнениии. Очень показательная оговорка.
(назад к тексту)

⁵См. Мейлах Б.С. На рубеже науки и искусства. Л-д.: Изд-во "Наука", 1971 г. Заметим, что на этом дискуссия не закончилась, она вышла далеко за пределы страниц "Комсомольской правды", и в течение примерно пяти последующих лет отметилась на страницах практически всех значимых изданий того времени.
(назад к тексту)

⁶На самом деле, конечно, не "некто", а выдающийся ученый-кибернетик Игорь Полетаев, весьма образованный и остроумный человек, который под псевдонимом "инженер Полетаев" решил таким образом спровоцировать дискуссию, и с удовлетворением затем наблюдал, сколько благоглупостей при этом произносится. Вот что сам Игорь Андреевич потом писал об этом эксперименте: "Вероятно то, что я отстаивал, кратко можно назвать "свободой выбора". Если я или некто X, будучи взрослым, в здравом уме и твердой памяти, выбрал себе занятие, то — во-первых — пусть он делает как хочет, если он не мешает другим, а тем более приносит пользу; во-вторых, пусть никакая сволочь не смеет ему говорить, что ты, дескать, X — плохой, потому что ты плотник (инженер, г...очист — нужное дописать), а я — Y — хороший, ибо я поэт (музыкант, вор-домушник — нужное дописать).[...]Беда начнется, когда дурак, богемный недоучка, виршеплет, именующий себя, как рак на безрыбье, "поэтом", придет к работяге инженеру и будет нахально надоедать заявлением, что он "некультурен", ибо непричастен к поэзии.". Добавим, что сам кандидат технических наук Полетаев знал несколько языков, играл на музыкальных инструментах, собрал коллекцию классической музыки, занимался живописью, скульптурой и даже съемками любительских фильмов.
(назад к тексту)